– Кто смеет без дозвола входить в палатку атамана?
– Прости, наш славный атаман, – оторопел есаул и начал кланяться низко, – меня послало товарыство просить, чтоб ты не уступал княгине, а взял бы с нее выкуп здоровый!
Чарнота обменялся с княгиней выразительным взглядом, и его гнев сразу растаял.
– Передай товарыству, – произнес после некоторой паузы начальническим тоном атаман, – что княгиня скупа и не соглашается на наши условия; но так как нам нельзя здесь ци минуты медлить, а упустить выкупа нежелательно, то мы решили оставить здесь у себя княгиню заложницей, пока ре выдадут нам доброй суммы... Так вот, отпустить с богом гусарика и слуг ее княжей мосци в Корец, а самим рушать немедленно в поход!
– Добре, чудесно! – крикнул восторженно есаул, выбегая из палатки.
– Что это, пане, насилие? – выпрямилась по уходе есаула княгиня; голос ее звучал резкою нотой, ноздри расширились, грудь взволновалась.
– Это удобная форма, моя крулева... – улыбнулся счастливый Чарнота, но, заметив ее надменный вид, побледнел вдруг и промолвил глухим голосом: – Но если княгиня считает мое слово насилием, то она свободна... навеки свободна и может бестревожно отправиться в свой замок, – никто ее, словом козачьим ручаюсь, не тронет!
Виктория подняла глаза на Чарноту, – он стоял гордый и такой же, как и она сама, непреклонный, с сверкающей страстью в глазах, с клокотавшею бурей в груди...
Борьба ее длилась недолго; она заломила свои дивные руки и пошатнулась к нему.
– Куда мне бороться? – прошептала она, словно в бреду. – Твоя, твоя! Безраздельна, навеки! Возьми меня!
И она упала к нему на грудь, обвив его шею руками...
А Кривонос, разорив много других местностей Вишневецкого, в это время подвинулся к Махновке, местечку Тышкевича, где был укрепленный замок. Свирепый предводитель загона расправлялся теперь с монастырем кармелиток, находившимся от местечка не более как в пяти верстах. Монастырь горел. Черные клубы дыма вырывались из высоких стрельчатых окон, в некоторых местах уже змеились вместе с ними багровые языки. При зловещем их свете виднелись подвешенные в амбразурах, словно люстры, обнаженные человеческие тела. Раздирающие душу крики и вопли, смешанные с диким хохотом и подгикиванием, доносились к наблюдавшему издали на вороном коне Кривоносу и вызывали на искаженном страшном лице его какую то дьявольскую улыбку.
– А что, пане полковнику, дальше прикажешь? – крикнул ему подскакавший с тылу козак, весь обрызганный свежей кровью, с прожженною во многих местах и болтавшейся в лоскутьях сорочкой; лицо его, не лишенное мужественной красоты, было зверски свирепо; на обритой совершенно голове гадюкой лежал и завивался ухарски за ухо оселедец.
– Прикончили всех, Лысенко? – спросил его холодным, деловым тоном полковник.
– Почитай что всех...
– Гаразд! А скарбницу монастырскую потрусили?
– Вывернули с потрохами... Ух, и добра же в ней было напаковано – страх! – покрутил головой Лысенко. – Золотые всякие сосуды, мешочки дукатов, перлы, самоцветы... да и в самом костеле пообдирали достаточно с ихних икон и фигур всяких шат и подвесок... Зараз привезут до войсковой скарбницы...
– Добре, а ты вот что, – потер себе лоб Кривонос, – отправляйся немедленно с небольшим отрядом к Махновскому замку да и начни перед ним выкидывать всякие шермецерии *, вызывать словно на герц... Комендант замка – завзятый и запальный лев; ему уже теперь видно, что монастырь кармелитский горит, и он, конечно, рвет и мечет, чтоб отомстить врагам, а ты ему – как раз на глаза, и дразни, шельму, вызывай в поле, а когда его выманишь, то тикай вон к тому лесу, а я за ним буду стоять в засаде, ну, мы и наляжем на этого льва с двух сторон.
* Шермецерия – поединок, фехтование.
– О, я зараз оторву моих волченят от потехи, хоть и станут браниться, да и гайда! – махнул шапкой Лысенко и помчался стрелой от полковника.
"Эх, добрый это козак у меня, – подумал Кривонос, провожая глазами Лысенка, – такого завзятья и удали мало в ком и найдешь, а уж лютости – так и подавно, – со мною потягается. Да так им, так их. Хочется мне упиться допьяна их кровью, чтобы залить ею свои страшные сердечные раны, и не упьешься: раны горят еще больше, а жажда мести делается еще нестерпимее!.."
И Кривонос действительно почувствовал в эту минуту в груди такую страшную, невыносимо жгучую боль, что зарычал даже диким зверем и оскалил зубы.
"Один лишь человек мог бы утолить эти ненасытные муки, – стучало ему в голове, – один этот аспид Ярема, да вот не дается все в руки; всю свою клятую, пепельную жизнь только и тяну для него, и отдал бы ее вот сразу за один час потехи над извергом, кровопийцею, – и не могу дожить, дождаться этого счастья... Вот уж два месяца гоняюсь за ним, уходит – и баста, только кровавый след за ним вьется...
И неужели? – задрожал даже в ужасе Кривонос, устремив сатанинско злобный взгляд на пылавший уже гигантским костром монастырь. – Неужели? – вскрикнул он хриплым голосом. – Да возьмите же душу мою, сатанинские силы, терзайте ее всем пеклом, только дайте мне подержать моего лютого врага в этих руках, заглянуть ему в очи и засмеяться... О, дайте, молю вас!"...
XXXIX
Кривонос поскакал к монастырю и встретил толпу козаков, гнавших к нему связанного мещанина. Это был тот самый прочанин, обросший пегою уже бородой, с желтоватыми белками бегающих по сторонам глаз, которого чуть не убили в Хустском монастыре.
– А вот, батьку, шпыга поймали, – обратился к полковнику один из козаков, – в монастыре был и хотел бежать... Хотели было повесить, так говорит, что из козаков...
– Кто ты? – воззрился на него пристально Кривонос. – Только не лги, – у меня расправа страшна!
Связанный не мог вынести устремленного на него пронзительного взора и начал, опустив глаза в землю, путаясь, уклончиво говорить:
– Клянусь истинным богом и святой троицей, что я козак и греческого закона... бежал от преследования козак... то бишь поляков, от кары, и скитался вот, разыскивая какой либо свой загон, чтобы пристать к нему...
– Да из каких ты будешь козаков – из рейстровых или низовых?
Допрашиваемый смутился и колебался в ответе, а это заронило в душу Кривоноса сомнение.