Богдан гордо усмехнулся и, открывши дверь, приказал громко:
– Позвать пана писаря скорей!
Через несколько минут в комнату вошел Выговский.
– Ну, пане Иване, – обратился к нему с улыбкой Богдан, – сегодня нам с тобой много работы.
– С работы, гетмане, доход.
– Ну, не всегда приятный. Вот за свою работу получают теперь козацкие карбованцы * ляхи.
* Игра слов: карбованец – рубль и карбованец – след от сабельного удара. (Прим. первого издания).
– А нам, может, перепадут и ляшские злотые? – улыбнулся Выговский.
– Если напишем ловко и умно... – усмехнулся Богдан и продолжал, опуская руку на стол. – Прежде всего ты приготовь лысты в Варшаву к Киселю, Оссолинскому и Казановскому. Пиши, что мы их вернейшие подножки, что вся война из за Яремы стала {380}, что он мучитель и угнетатель наш, что он терзал и мучил наших невинных жен и младенцев и, забывши стыд и совесть, собственноручно мучил служителей алтаря, что бросился на нас, как хижый волк, и заставил опять вступить в бой, чтобы защитить хоть свою жизнь от его мучений.
– Словом, ясновельможный, – усмехнулся тонко Выговский, – писать так, чтобы, как говорят древние, слог был достоин описываемых событий.
– И даже лучше. Чернил не жалей. Затем пиши в Москву. Бей челом светлому царю и от нас, и от всего запорожского войска. Пиши, что подняли мы меч из за святой нашей веры, что терпели от ляхов неслыханное поношение нашей святыни.
– Ну, а о воле?
Гетман на мгновение задумался и затем отвечал, поморщившись:
– Нет, о воле лучше не пиши. Пиши, что просим мы пресветлого царя, единого защитника и заступцу нашего, взять под свою высокую и крепкую руку, что будем мы ему служить верой и правдой и завоюем не только Польшу...
– А самый Цареград? – усмехнулся Выговский.
– Люблю тебя, Иване, – ты понимаешь с полслова, – положил ему руку на плечо Богдан. – Теперь к султану.
– Как к султану?
– Да... К его величеству яснейшему, пресветлому султану. Пиши, что бьем ему со всем войском челом и просим принять под свою протекцию и спасти от лядских мучительств {381}. Пообещай, что отдадим ему Варшаву, что будем охранять берега его от всяких разбоев, да намекни и о том, что приказывал нам Владислав затеять с ним войну...
– Ясновельможный гетмане! Твой ум... конечно... все, – смешался Выговский, – но как же это мы с одною, так сказать, головой поспеем на две ярмарки.
– Ха ха ха! – засмеялся весело Богдан. – А ты уж и перепугался, Иване! Если на одну ярмарку поспеем, то на другую уж не поедем, зато будем знать, где больше дают.
– О гетмане ясновельможный! – вскрикнул с восторгом Выговский. – Я каждый день дивлюсь твоему уму. Тебя отметил среди нас господь и предназначил к высокой доле. С таким умом не гетманом быть, а...
– Полно... – остановил его за руку Богдан, – не навевай ненужных дум.
Отдавши последние инструкции Выговскому, Богдан решил на этот раз покончить с делами и отдохнуть в кругу своей семьи. Теперь предстояло только наблюдать за всем и не упускать ни одной подробности из виду. Нужно было еще отправить посольство к хану, но Богдан отложил это до следующего дня. Выйдя из канцелярии, Богдан направился в верхний этаж, где теперь помещалась его семья. Наконец то, после стольких треволнений, он имел в руках нечто осязательное, дававшее ему возможность чувствовать почву под ногами. Правда, сегодня он убедился в неискренности хана; впрочем, для него это и не могло быть большою новостью. Зато он имел теперь своего преданного человека в Варшаве и, благодаря ему, мог знать заранее все истинные замыслы варшавского двора, а потому и мог делать ему заблаговременно свои противодействия. Таким образом Богдан получал большой перевес над ляхами. И все это устроил владыка!
"Истинно, истинно, – говорил Богдан про себя, медленно подымаясь по лестнице, – сбывается пророчество его: ‟Ангелы божьи летят с нами в битву, все благоприятствует нам, потому что где правда, там и бог". Вот только оборудовать бы справу с союзниками, да вот еще народ... – Богдан потер себе рукой лоб и остановился на мгновенье. – Но нет, нет, – продолжал он дальше свои размышления, – Выговский ошибается: еще рано народ останавливать, рано, рано... война только начинается. ‟Покуда сдерживает воду плотина, то вода вертит мельничные колеса и дробит зерна в муку, а если сорвет плотины, то разнесет и мельницы". Гм... – усмехнулся он про себя, – басня придумана недурно, что ни говори, а Выговский – умная голова, с ним говорить можно... да, да! Конечно, он ошибается, но в словах его есть доля правды. Есть доля правды, – повторил Богдан снова как бы машинально и, поднявши голову, энергично встряхнул волосами. – Нет, надо поехать к владыке. Во всех этих шатостях он одни может дать разумный, мудрый и нелицеприятный совет. Да, да... наша земля стала его землей, наш народ – его народом {382}; он живет только для нас; в его замыслах нет никакой корысти... Природный правитель, он смел, горд и дальновиден, в его руке и пастырский посох стал царственным мечом; он один может поддержать меня и дать мне совет, достойный правителя и воина!" Богдан гордо забросил голову и отворил дверь.
В большой светлой комнате, изображавшей, очевидно, раньше залу, группировалась теперь вокруг стола вся семья Богдана. Катря, Ганна и Олена были заняты одною работой: они вышивали золотом шелковое знамя. Юрко находился тут же и мастерил себе лук. Несколько месяцев совершенно изменили молоденьких дивчат; теперь они уже не смотрели нескладными подростками, а молодыми и хорошенькими девушками. Высокая, сухощавая Катря, с карими глазами, темными волосами и тонкими чертами лица, походила на отца. Движения ее были сдержанны и плавны, она была очень серьезна, даже, быть может, серьезнее, чем ей полагалось по возрасту; в младшей же, Олене, еще прорывалась резвая девочка. Она была не так красива, как ее старшая сестра, в чертах ее не было такой правильности, но ее кругленькое свежее личико, с светлыми волосами, большими серыми глазами и блестящими белыми зубами, дышало самою обаятельною прелестью молодости и доброго, чистого сердца. Юрко тоже вырос и вытянулся за это время. Теперь он не был уже таким вялым и бледным, но все же выглядел очень худеньким, слабым мальчиком и казался моложе своих лет.