– Чего, сынку, загрустил, – обратился он к нему весело, – не видишь разве, какие на дубах груши повырастали?
– Вижу, батьку, – поднял голову сотник, – и радуюсь за бедный люд, что набрался он силы ломать свои ярма.
– Ну так что же? Кажись, все нам благопоспешествует и вести от товарищей добрые доходят.
– Эх, батьку, – вздохнул козак, – так то оно так, да человек все о своем думает!
Лицо Сыча омрачилось. Всадники замолчали. Вдоль дороги все еще тянулся ряд висельников. До Сыча и до молодого сотника долетали громкие шутки и остроты, которыми козаки приветствовали застывших мертвецов.
– Гм гм! – откашлялся наконец Сыч. – Да ты, Олексо, того... не теряй надежды! "Толцыте, убо и отверзется", – говорит писание. Ну вот я и уповаю. Видишь ли, когда пошел по всему краю такой переполох, то и пану Чаплинскому, думаю, никакая пакость в голову не пойдет; ему то, почитай, еще больше, чем другим, дрожать за свою шкуру подобает...
– Так то, батьку, да ведь до сей поры сколько времени ушло; ведь украл он ее еще зимою, а теперь уже лето; чего не могло случиться за такой срок?
– Оксана – козачка, сыну, да еще и моя дочка; бесчестья она не перенесет.
– Знаю, батьку, потому то и думаю, что нет ее больше на белом свете.
– Охранила же ее, сыну, десница господня в когтях у Комаровского, сохранит и у Чаплинского, – будем надеяться на божье милосердие.
– Да хотя б же знать, где этот Чаплинский, батьку? Вот нет лее его нигде, – вздохнул козак, – ведь две недели уже колесим по Волыни, а и следу не можем отыскать. Провалился, словно никогда и не бывал здесь....
– Дай время – отыщем. Перепотрошим весь край, а отыщем или хоть след найдем!
Морозенко молчал, Сыч тоже умолкнул, и всадники поехали рядом, не прерывая своего молчания. Через несколько времени лес начал редеть, и вскоре козаки очутились на опушке.
– Вот мы и из лесу выехали, – объявил Сыч, придерживая своего коня, – а теперь куда? Э, да мы на дороге и стоим, – так прямо, – вон еще что то чернеет вдали. Ну, гайда ж! – присвистнул он на коня; лошади ускорили шаг и двинулись вперед.
Дорога тянулась среди волнующихся светлых серовато зеленых полей пшеницы и ржи. Кругом не видно было ни хуторов, ни деревень; до самого горизонта раскинулась все та же волнистая равнина, и только по краям ее темнели кое где синеющие полосы лесов.
– Ге ге, сыну, а посмотри ка, что это там при дороге лежит? – прервал неожиданно молчание Сыч, указывая молодому сотнику на какой то громоздкий предмет, черневшийся невдалеке. – Рыдван, ей богу, рыдван (род старинной кареты). А я думал – курень! Ишь, бисовы паны, – осклабился он, – как улепетывали! Смотри, даже коней не выпрягли, а просто постромки перерезали! Видно, много холоду нагнало им хлопство! А может, про нас услыхали, да и поспешили спрятаться в лесу. Много ведь их теперь по непролазным чащам... Ха ха! Теперь узнают и они хлопскую долю!
– Да, узнают, – повторил молодой сотник и сжал сурово брови, – я им припомню все! Будут от одного имени моего замертво падать!
– Да они и так тебя, сыну, горше смерти боятся! Слышишь, люди прозвали тебя Морозом, потому, говорят, от одного имени твоего паны бледнеют, как от мороза трава.
– Прозовут, батьку, еще и карой божьей. Растоптали они мое сердце, так пусть и не дивятся, что я зверюкой стал!
Сыч ничего не ответил; разговор прервался. Вскоре к козакам присоединился и весь остальной отряд. Кругом расстилалась все та же волнистая убегающая равнина. Так прошло с полчаса. Отряд подвигался все вперед, не встречая никого на своем пути. Козаки продолжали свои разговоры и предположения; Олекса же весь отдался мыслям об Оксане. Наконец в отдалении показались смутные очертания каких то построек, и вскоре перед козаками вырезался на пригорке панский дом с множеством служб, обнесенный высокою стеной, а за ним внизу обширная деревня.
– Малые Броды, сыну! – подскакал к Морозенку Сыч. – Говорят люди, что здесь народ все горячий, сейчас пристанет к нам, а паны лютые известны на всю округу, только их мало, если к ним не прибилось еще шляхты.
– Управится с ними и Кривуля! – махнул небрежно рукой Морозенко и обратился к козакам: – Ну, панове, работы здесь, видно, будет немного; бери ты, Кривуля, свою сотню, скачи к дому, перевяжи всех, зажги все кубло (гнездо) и спеши с панами ко мне в село, там мы учиним им и суд, и расправу.
Молодой сотник поклонился атаману и поспешил исполнить его приказание; Морозенко же направился с остальными козаками прямо к селу. По дороге козакам встретилось несколько коров и лошадей, бродивших без пастуха по паше.
– Гм, – промычал про себя Сыч, покачивая головой, – что ж это они хозяйский хлеб выпасают, а никто их не загонит?
На замечание его не последовало никакого ответа. Морозенко пришпорил коня; козаки не отставали. Шутки, смех и говор умолкли.
Вскоре перед козаками показались высокие мельницы с неподвижно раскинутыми крыльями, а затем и сама деревня.
Уже издали и Сыч, и Морозенко заметили какую то мертвую тишину, висевшую над деревней, когда же они въехали в разрушенный коловорот*, то глазам их представилось ужасное зрелище.
Окна и двери в хатах были выбиты и распахнуты настежь, сараи изломаны, скирды и стоги разбросаны, – очевидно, чьи то нетерпеливые руки жадно отыскивали во всех возможных местах своих беззащитных жертв, да и сами жертвы, валяющиеся то здесь, то там на порогах своих жилищ, погребов и сараев, свидетельствовали о справедливости этого предположения. Это были по большей части женщины, дети и старики. Молча, понурив головы, проезжали козаки мимо этих ужасных, исковерканных трупов. Улица вела на площадь. Здесь козакам представилось еще более ужасное зрелище. Вокруг всей площади, окружавшей ветхую деревянную церковь, поставлены были наскоро сбитые виселицы и колья. На каждой виселице качалось по несколько трупов поселян. Вид их был так ужасен, что даже у закаленных во всяких ужасах козаков вырвался невольный крик. С некоторых трупов была до половины содрана кожа, у некоторых трупов чернели обуглившиеся ноги, другие висели распиленные пополам, третьи представляли из себя безобразную массу без рук, без ног, без ушей и языка. Среди повешенных виднелись там и сям посаженные на кол, застывшие в нечеловеческих муках трупы; их мертвые глаза были дико выпучены, лица перекошены, из занемевших в муках ртов, окаймленных черной запекшейся кровью, казалось, готов был вырваться раздирающий душу вопль. На деревянной колокольне слегка покачивалась человеческая фигура в длинной священнической одежде, с седыми волосами и двумя кровавыми впадинами вместо глаз. Всюду на земле виднелись следы потухших костров, валялись обгорелые, расщепленные иконы, брошенные дыбы, железные полосы, клещи...