– Бранкой не будзешь, – вставляет задорно блондинка.
– Бранкой, пленницей?! – вскрикивает, заломивши руки, Оксана. – Так, значит, я снова в неволе? Снова в капкане? Снова обманута?
* Передзеется – обойдется (пол.).
– Что ты ее, Лександра, пугаешь? – притопнула даже ногою молодица и обратилась ласково, вкрадчиво к Оксане: – Какая там бранка? Это она дразнит, над тобой подсмеивается.
– Надо мной никто не насмеется, – оборвала Оксана, сдвинув свои черные, криво изогнутые брови.
– Никто и не думает... – решила уверенно молодица и добавила: – Да ну его, будет об этом! Идемте лучше полудничать.
Блондинка спустила на ковер ноги; когда она встала, фигура ее оказалась стройною, но несколько грубоватою, лишенною тонких очертаний и изысканной грации. Потянувшись всласть, девушка лениво поплелась к двери.
– А ты, любко, чего не идешь? – обратилась ласково молодица к Оксане.
– Не хочется, титочко, мне и на думку не идет еда.
– Да ведь без еды то выбьешься из сил.
– А хоть бы и навек!
– Ну ну, не дури! –закачала головой молодица. – Ты еще и не жила, перед тобою светлая дорога, все в руках божиих, все в его воле! А самой себя изводить грех. Поешь хоть немного, хоть чего нибудь тепленького.
– Не могу, душа не принимает, – заявила Оксана решительно и легла на топчан, сжимая руками голову, словно от охватившей ее боли.
– Как знаешь, – протянула молодица, окидывая ее подозрительным взглядом. – Только не гневайся, а дверь то я, на всякий случай, припру... не ровен час!
Молодица вышла из светлицы, захлопнула дверь и засунула ее тяжелым железным засовом.
Долго лежала Оксана, не переменяя позы, словно окаменелая, с одуряющею тяжестью в голове и тупою болью в сердце, с холодным отчаянием в груди; она ощущала только, что попала вновь в западню, из которой выхода нет. У нее была лишь одна зашита – кинжал, но его украли. "Что ж, все равно, можно обмануть надзор и поскорее, поскорее упредить гнусные замыслы. Она знает, где она и для чего. Эта Лександра даже не скрывает. О зверь! Но не удастся! – стремительно приподнялась она на топчане и оглянулась обезумевшими глазами кругом. – Ни крючка, ни бруска, ни гвоздя! А... – екнуло вдруг ее сердце, – кровать: к спинке прикрепить, на шею накинуть и лечь. – Начала было она торопливо развязывать пояс, но остановилась в раздумье: – Удастся ли? Сейчас придут, помешают, удесятерят надзор... Что же делать? Что делать? – схватилась она. – А! Озеро! Уйти... Один скачок – и бесповоротно свободна!"
Этот план разрешил ее лихорадочную тревогу. С лица у нее сбежало судорожное выражение муки и напряженность мысли. Оксана снова легла, желая своим внешним спокойствием усыпить свою стражу. Возбужденные мысли приняли более спокойное течение. "Да, дать вечный покой этому наболевшему сердцу, убежать от позора, пыток", – вьется вокруг нее неотвязная мысль, доставляя ей далее какое то наслаждение предвкушением покоя небытия. Оксана вытянулась, закрыла глаза и сложила на груди руки, и ей живо представилась будущая картина: мрак, тишина и безболезненный, непробудный сон... там где то, далеко от всех лиходеев, кровопийц... "Да, избавиться от них, насмеяться над их зверской яростью даже отрадно! Ну, а дальше, дальше то что? – раскрыла она тревожно глаза и начала рукой тереть усиленно по лбу, словно желая выдавить из него ответ ш на этот жгучий вопрос, – дальше то что? Грех непоквитованный, незамолимый, – даже приподнялась она на локте и устремила пылающие глаза на небольшую иконку великомученицы Варвары, висевшую в углу. – Господи! Не осудишь же ты меня за то, что я хочу предстать перед тобой чистой, неоскверненной... Ведь вот и она, святая, согласилась лучше умереть, а не продала своей чистоты душевной за блага... Ну, там каты истерзали ее, а я здесь сама... за это простишь ты мне, боже, – ведь милости твоей и любви нет конца!"
Обессиленная борьбой и придавленная безысходностью горя, Оксана опустилась снова в изнеможении на подушку и безвладно протянула холодные руки: "И кому нужна моя жизнь? Ему? Но он замолк... исчез... и слуха про него нет... Верно, погиб или в сечи жестокой, или на пытке?.. А батько? На Запорожье... Ему и в Украйну только украдкою можно было наведываться... а сюда и ворон не занесет! А Ганна, любая, дорогая, святая? Она бы сама благословила меня скорее на смерть, чем на позор! Ну, и конец! Там увижусь с ними, там и скажу, как любила его, как ради этой любви и порвала постылую жизнь... Да, его уже здесь нет!" – вздохнула она и почувствовала такую боль в сердце, что даже ухватилась рукою за грудь. Вон в ту туманную ночь, когда она слышала крики, стоны и лязг оружия, когда на другой день Комаровский появился с перевязанною рукой, – в ту ночь, очевидно, его и не стало. А потом вскоре явился этот иуда предатель... И ей припомнились, как наяву, эти желтые белки, эти облыжные речи Пешты, этот фальшивый наезд и этот поджидавший козак, оказавшийся извергом, душегубом Чаплинским... Она обезумела тогда от отчаяния, и в ней тогда же зародилось желание покончить с собой. Но приставленная стража следила за каждым ее шагом, за каждым движением. Мучительно тянулось беспросветное время, и с ужасом ждала она последней борьбы, но нападения не было, и напряжение ее нервов стало ослабевать... К тому же он, Чаплинский, после похищения только раз навестил ее в новой тюрьме и успокоил, что никаких злых думок не имеет, а что вырвал ее от гвалтовника лиходея... и она начала успокаиваться... Потом, через месяц, кажись, явился к ней молодой шляхтич и тоже заявил почтительно да ласково, что время настало сдать ее, панну, друзьям, но что нужно будет поколесить порядочно... времена де такие... что он будет ее верным защитником и хранителем, что этим желает он заслужить и себе ласку от славного сотника... Говорил шляхтич так вкрадчиво, так искренне, – трудно было бы не верить, да и выхода не было. Вот они поехали... И припомнились ей лунные ночи, обнаженные леса, сугробы рыхлого снега, горы, глубокие балки, пустыни, вой волков, днем остановки в трущобах, ночью бесконечные путанья и полное неведение, где и куда они едут? Это неведение ее терзает, загадочное молчание спутника тревожит ее сомнением. А он с каждым днем, по мере удаления в глушь, вздыхает чаще и чаще, не отводит от нее восторженных взглядов, прорывается даже в пылких намеках. Сжимается у нее от тоски, от злого предчувствия сердце.