– Смотрите только, как бы вам не подавиться этими битками.
– Хо хо! Проглотим, богиня, проглотим, – похлопал себя по выдавшейся груди Чаплинский, – об этом не беспокойся!
– Да? – протянула Марылька. – А любопытно знать, о чем толковал хлопам этот схизмат? Быть может, о Хмельницком?
– А пусть его толкует теперь сколько угодно, я даже позволю хлопам и панихиды по нем служить.
– Как так? – изумилась Марылька, бросая на Чаплинского встревоженный взгляд. – Разве он уже умер?
– Наверное.
– Пан имеет какие нибудь верные известия?
– Хо хо! Самые последние. Заструнчили волка. Сто тысяч дяблов, славная, верно, была охота! – расправил он молодцевато свои усы и прибавил, отдуваясь: – Когда б не мой прекрасный магнит, я бы непременно там был!
– Насколько помню, пан в Чигирине не высказывал такого рвения, – произнесла едко Марылька.
Чаплинский побагровел.
– Да, тогда я отказался от предложенного мне начальства, потому что моя первая, священная обязанность охранить мою крулеву от всех тревог, которые влекут за собою хлопские бунты, и скрыть ее в безопасном месте. Гименей всегда в размолвке с Марсом. Да и не тешат меня больше эти дешевые лавры. Пусть их стяжает кто либо другой, уступаю, довольно имею своих! – произнес он с небрежною снисходительностью. – Но когда я не был еще обладателем прелестнейшей из женщин, го го го... – приподнял он свои круглые брови, – боялись хлопы моего имени, как черти крика петуха! Досталось им от меня немало! То то и привыкли паны гетманы, чуть что – пане Чаплинский, сделай милость, усмири бунт! Пане, Чаплинский, поймай бунтарей! А пес вас возьми, потрудитесь ка сами, лежебоки! Пан Чаплинский может, наконец, и отдохнуть, – выдохнул он шумно воздух и, склонившись к Марыльке, добавил сладким голосом, – у ног своей нежной красавицы.
– Да за такое блаженство можно отдать все лавры Ахиллеса и Тезея! – шумно воскликнул Ясинский.
По лицу Марыльки пробежала гадливая улыбка.
– Сдается мне только, что панство празднует слишком рано свою победу, – отчеканила она.
– Га, победа над быдлом? Расправа, моя пани, расправа! – оттопырил вперед свою грудь Чаплинский.
– Э, что там, вельможный пане, говорить об этом хлопстве, – перебил его Ясинский, – вот мы совсем засмутили пани!
– Но королеве моей нечего опасаться; клянусь честью, сюда не явится ни один враг, а если б он и явился, – заявил кичливо Чаплинский, – то он должен был бы переступить раньше мой труп!
– Я думаю, ему было бы очень трудно это сделать, – ответила язвительно Марылька.
– О, королева моя острит! – пропыхтел Чаплинский. – Впрочем, в самом деле, оставим этот разговор, – слишком много чести для хлопа. Да вот и лес. А что, моя жемчужина не боится зверя?
– Як нему привыкла.
– Да, впрочем, и я буду рядом, – заторопился Чаплинский, желая замять замечание жены, – а где я, там ужасам не настичь! – И он принялся рассказывать о своих бесчисленных подвигах, о невероятном числе убитых им медведей, лосей, кабанов, о своих знаменитых выстрелах. Ясинский поддерживал во всем своего патрона, только Марылька не слушала и не слыхала ничего из хвастливой речи своего мужа; лицо ее было мрачно, губы сжаты, казалось, мысли ее были заняты каким то неразрешенным вопросом.
– Ну с, пан Ясинский проводит мою крулеву к означенному пункту, а я поскачу распорядиться облавой, – обратился к Марыльке Чаплинский, придерживая своего коня у опушки леса, и, получив утвердительный ответ, поскакал к остановившимся в стороне слугам и псарям. Марылька и Ясинский въехали в лес. В лесу было сумрачно, прохладно и сыровато, пахло можжевельником, сосной, грибами... Узкая, едва приметная тропинка вела, извиваясь по легкому уклону, вглубь. Всадники поехали рядом так близко друг от друга, что лошади их то и дело терлись боками. Ясинский несколько раз бросал пламенные взгляды на свою спутницу, но Марылька не замечала ни этих взоров, ни мрачного величия окружающей природы... В лесу было тихо и величественно; каждый заронившийся звук, даже треск сухой ветки, отчетливо раздавался вдали. Наконец Ясинский решился сам заговорить с Марылькой.
– Пани все гневается? – начал он вкрадчиво. – Но на кого и за что? Надеюсь, что не я причина этого гнева, иначе, клянусь честью, я размозжил бы себе эту несчастную голову!
– Что, собственно, нужно пану? – подняла на него глаза Марылька.
Ясинский немного смешался от этого холодного взгляда, но продолжал еще вкрадчивее:
– Пани все сторонится меня, а между тем она имеет во мне самого преданного и немого, как могила, слугу... Если бы пани понадобилась какая либо услуга... жизнь моя...
– О нет! – перебила его Марылька. – Какую ж мне может сделать пан услугу, ведь больше грабить Суботова не придется!
Ясинский вспыхнул и хотел было что то ответить, но в это время лошади их выехали на обширную поляну, на которой уже раздавались крики и брань Чаплинского. Заметивши Марыльку и Ясинского, он поспешно подскакал к ним.
– Моя крулева ясная, – сделал он шапкой грациозный жест, – пожалуй за мной, все готово к забаве твоей.
Марылька молча поехала вслед за мужем.
– Здесь, богиня моя, назначено тебе место, – произнес он, остановившись у двух старых елей в десяти шагах от густой, непролазной заросли. – Стань здесь, пани, – указал он Марыльке на срубленный пень третьей ели, снимая ее с седла, – и будь совершенно покойна: клыки вепря страшны только на локоть от земли, не больше, выше он не может поднять рыла... При этом же за елью будет стоять на страже твой верный рыцарь.
– К чему такие предосторожности? – пожала плечами Марылька. – Я уверена, что дело кончится двумя зайцами.
– Но но! – крикнул многозначительно Чаплинский и приказал слугам отвести дальше коней, а лесничему отойти в сторону; потом, поцеловав руку своей повелительницы, он молодцевато стал на посту, осмотрел рушницу и принял надменную позу.
Топот и людские голоса скоро смолкли. Марылька оглянулась: прямо перед ней тянулась широкая просека, обставленная ровной стеной обнаженных сосен, на вершинах которых еще горели лучи заходящего солнца. Кругом было тихо и таинственно. Вдруг из глубокой дали долетел до Марыльки робкий, словно задавленный лай собаки... Одна, а вот откликнулась другая, вот с противоположной стороны, словно из под земли, подает голос третья. Лай жалобный, плаксивый, он раздается где то очень далеко. "Подняли, но кого? – подумала про себя Марылька, но не дрогнуло при этом ее сердце, – мысли ее сейчас же перешли к взволновавшему ее вопросу: – Муж говорит, что Хмельницкий уже верно казнен, но о чем же он шептался с Ясинским? О, от нее не скрылось перепуганное выражение его лица! Лжет он, все лжет! Верить ему ни в чем нельзя. Ха ха! Как здесь храбрится на словах! А там? Ох, стыд, позор!" – сжала она зубы, и снова при одном воспоминании о жалком бегстве мужа все лицо ее покрылось яркою краской стыда...