– Пытай! Ха ха... – исказилось злобной усмешкой лицо Комаровского, – теперь ты на свободе, а я в кандалах... Не испугаюсь я твоей пытки, но Оксаны я не трогал...
– Клянись, собака!
– Перед тобой не стану клясться: ведь ты теперь это и сам знаешь... не трогал... не мог допустить насилия.
– Зачем же ты украл ее?
– Потому, что любил.
– Любил?! Ее... мою дивчыну... мою коханую?..
– Да, любил, – заговорил горячо Комаровский, – больше любил, чем ты, хлоп, можешь любить... Я бы ее не бросил одну и не уехал в степь... Отчего я не тронул ее? Ха ха! Потому, что я любил ее и ждал, чтобы она меня полюбила.
– Не было бы этого вовеки, собака!
– Нет, было б, хлоп, – побагровел Комаровский, – если бы ты не украл ее у меня!
– Что?! – отступил Морозенко, не понимая слов противника.
– Да, – продолжал Комаровский, – если бы ты не украл ее!
– Ты лжешь или смеешься, сатана? – схватил его со всей силы за плечи Морозенко, и в глазах его запрыгали белые огоньки.
– Так это не ты? Не ты? – вцепился ему в руку Комаровский.
– Не я... Я не видел ее.
– А а... – простонал Комаровский, хватаясь за голову. – Тогда она погибла!
– Ты знаешь что то... Говори, на бога! – схватил его за борт кафтана Олекса.
– Стой! – поднял голову Комаровский, впиваясь в коза ка глазами. – Отвечай: кто выпустил тебя из тюрьмы?
– Не знаю.
– Не друг твой?
– Нет! Я ждал уже смерти, – заговорил отрывистыми словами Олекса, – моих друзей не было никого... уйти не было никакой возможности... тройные кандалы покрывали руки и ноги. Накануне мне прислали, кроме воды и хлеба, пищу; я съел и погрузился в глубокий сон. На утро кандалы мои были разбиты...
– Проклятье! – вскрикнул дико Комаровский. – Теперь все знаю!.. Погибла!
– Кто же?!
– Чаплинский! – Безумный вопль вырвался из груди Олексы, а Комаровский продолжал, задыхаясь и обрывая слова: – Он хищный волк! Он не пожалеет. Он выпустил тебя! Он сказал мне, что в ту же ночь, когда Оксана покинула мою хату, ты бежал из тюрьмы и что вместе с нею вы бросились с шайкой Богдана в дикую степь... Лжец, холоп! Ему нужно было отвлечь мои мысли и выслать меня в степь! И я поверил... А теперь все уж поздно, она погибла, погибла!
– Да где же он? – перебил его Морозенко.
– Не знаю, говорят, бежал в Литву... – вдруг в глазах Комаровского блеснул какой то огонек, он схватил Морозенка за руку и заговорил горячечным, страстным шепотом: – Слушай! Едем, едем немедленно, у тебя есть козаки... Я знаю местность, мы найдем его, быть может, еще не поздно.
Морозенко задумался на мгновенье.
– Нет! – произнес он решительно после минутного колебанья. – Вдвоем с тобою нам не ходить по свету!
В это время распахнулся полог, и в палатку вошли два козака с дымящимися жаровнями, полными углей и раскаленными добела длинными полосами железа.
– Не нужно! – произнес отрывисто Морозенко, обращаясь к козакам. – Снимите с него только кандалы!
Со звоном упали на землю цепи Комаровского.
– Идите! – указал Морозенко козакам на выход и, обратившись к Комаровскому, произнес твердо: – Ты наступил мне на сердце, но ты пощадил ее! Бери ж саблю! – бросил он ему лежавшую в стороне карабелу. – Защищайся! Пусть нас рассудит бог!..
Появление Морозенка, его сообщение, безумная ярость, охватившая с первых его слов Богдана, настолько ошеломили Богуна и Ганну, что несколько мгновений они не могли дать себе отчета в том, что произошло в один момент на их глазах. Когда же взгляд Ганны упал на удаляющуюся, почти бегущую вслед за Морозенком фигуру Богдана, все стало ей ясно, и стыд за мелкое чувство батька, и горе, и оскорбление – все это нахлынуло на нее какою то страшною, темною волной. В ушах ее зазвенело, ноги подкосились, свет погас, Ганна бессильно опустилась на лаву и уронила голову на стол. "Его тянет она, Елена! Да неужели же нет для него ничего дороже тех шелковых кос и лживых лядских очей?" Ганна охватила голову руками и словно занемела.
В палатке было тихо; слышалось только тяжелое, прерывистое дыханье Богуна. В душе козака происходила глухая, затаенная борьба. Наконец, подавленный, глубокий вздох вырвался из его груди; Богун сжал с силой свои руки, так что кости в них треснули, и подошел к Ганне.
– Бедная моя дивчына! – произнес он тихо и положил ей руку на плечо.
Ганна вздрогнула и подняла голову.
– Бедная, бедная моя! – повторил еще печальнее козак.
Ганна взглянула на него, и ей стало ясно сразу, что Богуну
теперь понятно все.
– Брате мой! – произнесла она дрогнувшим голосом, подымаясь с места.
– Не надо, Ганна, – остановил ее Богун и молча прижал ее голову к своей груди... Несколько минут они стояли так неподвижно, безмолвно, не произнося ни одного слова.
– Эх, Ганна, – произнес он наконец с горькою усмешкой, – не судилось нам с тобой, бедная, счастья! Что ж делать? Проживем как нибудь и так!..
В это время послышались вблизи чьи то неверные шаги и в палатку вошел Богдан; он шел, шатаясь, словно пьяный, ничего не видя перед собой; лицо его было так расстроено, так ужасно, что и Богун, и Ганна молча расступились перед ним.
– Лгала, лгала! Все лгала, все! – вскрикнул дико Богдан, не замечая их присутствия, и тяжело опустился на лаву. – На груди моей замышляла гнусную измену! Меня целовала и кивала из за спины ляху! Старый осмеянный дурень!.. – сорвал он с головы шапку. – Что ж теперь делать? Чем смыть позор? – слова его вырывались бурно, бессвязно, дико. – Такая гнусная измена! В Литву все силы двину! Весь край ваш до пня обшарю, до последней щепки!.. Растерзаю тебя, как собаку, лошадьми затопчу! – схватился он, как безумный, с места.
– Дядьку! – произнесла тихо Ганна, дотрагиваясь до его руки.
– А!.. – отшатнулся в ужасе Богдан. – Ты здесь? – и, схвативши ее за плечи, он приблизил к ней свое обезумевшее лицо и крикнул хриплым голосом: – Лгала она, Ганно, все лгала!
– Знаю, дядьку!
– Ты знаешь? Откуда?
Так должно было статься. Разве могла она оценить вашу гордость и славу? Разве могла разделить ваши думы? Не стоит она, дядьку, ни вашего гнева, ни мести. В такую минуту, когда вся Украйна смотрит на вас заплаканными глазами, что может значить ее измена? Поверьте, все, что ни делает господь, все идет нам на благо, и ни один волос не падает с нашей головы без воли его!