– Довольно! Баста! – взвизгнул ужаленный гетман. – Прошу слушать... я говорю! – откинулся он надменно на кресле. – Где же враг? Куда, к какому дяблу идти? На низ или вверх? Добыты ли, черт возьми, эти сведения? Ведь эта пся крев с своими выплодками может быть и в тылу? А мы... дурни, с завязанными глазами будем по степи в прятки играть, пока не попадем в волчью яму? Нам нужно подумать о своем спасении... о себе!
– О себе, о себе! – загомонили, оживились вельможи. – Конечно, о своем спасении... Нам нужно стать в более людной местности... под защиту крепостей и ждать подмоги!
– Войско как то смущено, потеряна уверенность, упал дух, – заметил угрюмо Одржевольский, – Жовтые Воды навели панику, жолнеры побегут, увидя многочисленного врага, а то и передерутся: ведь и у нас есть до черта этих схизматских гадюк. Так, лучше, по моему, заранее спокойно отступить, чем отступать под выстрелами врага.
– К чему же удивляться, панове, смущению простых жолнеров, – прищурился язвительно Корецкий, – что побегут от врага? Да ведь мы сами собираемся бежать, не видя даже его, и мне кажется, что напрасно мы прикрываемся якобы неведением о месте нахождения врага. Он идет на нас прямо, а не в обход, и я согласен с польным гетманом, что дружным натиском мы бы ошарашили его, откинули назад, а кто знает, может быть, и разметали бы.
– А отступая, – поднял снова голос Калиновский, бросив Корецкому благодарный взгляд, – мы только даем возможность усилиться врагу; он с каждым днем растет, как лавина, а мы тратим время в бесплодных советах и спорах.
Несколько молодых запальчивых голосов поддержали польного гетмана и Корецкого; другие набросились на них с криком и бранью; Потоцкий, обуреваемый яростью, только стучал кулаком по столу, но напрасно: трудно было усмирить поднимавшуюся бурю страстей.
– Тише, триста перунов! – крикнул наконец неистовым голосом побагровевший от натуги Потоцкий. – Прошу слушать, панове! Я – коронный гетман и не потерплю противоречий. Не нужно мне больше совета: я приказываю отступать всем войскам к Корсуню, и немедленно! – сделал он повелительный жест рукой, приглашавший всех удалиться.
Молча, с затаенною злобой, бросая вокруг свирепые взоры, выходили из гетманской ставки предводители, готовые броситься друг на друга. Только Калиновский не утерпел и, сухо поклонившись Потоцкому, процедил на прощанье:
– С болью сердца я подчиняюсь воле коронного гетмана, но клянусь всеми святыми, что она ведет к погибели войска. Дай бог, чтобы при Корсуне не повторились Жовтые Воды!
– Без наставлений, ваша милость, – прикрикнул Потоцкий, – я вот сожгу дотла этот Корсунь, чтобы панское злорадное пророчество не сбылось!
Ротмистр стоял у палатки и печальным, убитым взором следил за расходившимся рыцарством; в этом совете оно не проявило ни самоотвержения, ни доблести, ни любви к отчизне, а только грубый трусливый эгоизм да корыстные, низменные инстинкты. Выходившие из ставки предводители вели себя на свободе еще наглее, еще циничнее.
– Пане хорунжий, – пыхтел и переваливался, торопясь догнать своего офицера, Сенявский, – прошу не слушать ничьих распоряжений, кроме моих: пан у меня служит и повинуется только мне! Сто дяблов им в зубы! Завели к ведьме в гости, да и крутят. А мне наплевать! Лучше подобру поздорову, пока еще есть время. Стоит ли из за хамья и беспокойство принимать?
– Мы тут служим гетманским капризам, – продолжал вкрадчиво хорунжий, – а там в это время хлопы разнесут все княжьи маетности.
– Именно, именно! Бей их всех Перун! И я тоже хорош... – озирался Сенявский, удаляясь от гетманской ставки. – Быть наготове!
В другой группе Корецкий горячо доказывал Бегановскому, что движение к Корсуню – безумие.
– Я не видал, пане, нигде такого бессмысленного положения, как у нас. Старик уже давно должен был бы отдыхать на лаврах. Он и прежде не переносил чужих мнений, а теперь, после потери сына, совсем обезумел: делает возмутительные вещи, польного гетмана ставит ни в грош. Почему же мы должны подчиняться явному безумию?
Но дальнейших слов Корецкого ротмистр уже не расслышал, так как последний скрылся с Бегановским в ближайшей роскошной палатке.
Дальше на площади шли уже ссора и драка между рядовыми жолнерами и драгунами. Из долетавших криков и брани можно было только разобрать, что последние не хотели ничего делать и грозили Хмельницким, а жолнеры обзывали их изменниками.
Ротмистр слушал все это и не верил своим ушам. Еще так недавно это грозное войско дышало единодушием, дисциплиной и отвагой, и вот полная картина разрушения. А предводители, эти славные рыцари? Давно ли они горели бранным задором, кичились доблестями, готовностью лечь за отечество, и вот в неделю две такая страшная перемена: все готовы бежать, предать друг друга, оставить отечество на расхищение... Пошатнутся скрепы, зашатается пышное здание и упадет; без фундамента строили, потому и упадет. Вот те, гонимые, и должны были бы быть фундаментом, а теперь остается лишь честно умереть! Побрел он разочарованный, мрачный, убитый в свою уединенную палатку.
Погруженный в свои печальные размышления, он и не заметил, что давно оставил за собой лагерь и шел по чистому полю. Громкий топот конских копыт, шумные крики и звонкий смех, раздавшийся около, заставили его, однако, очнуться и поднять глаза.
Прямо вперерез ему неслась веселая кавалькада. Впереди всех летела на белом коне стройная и красивая амазонка, одетая в темно зеленый костюм и такую же широкую шляпу с целым каскадом роскошных страусовых перьев, спускавшихся ей на плечо. За поясом прекрасной всадницы торчал серебряный кинжал, а из седла выглядывали чеканные пистолеты. Глаза ее горели; выбившиеся из под шляпы золотисто огненные волосы окружали светлым ореолом прелестное, гордое лицо, дышавшее теперь каким то острым возбуждением.
Ротмистр взглянул на нее и сразу признал в ней панну Викторию. Амазонка тоже узнала его сразу.
– А, пан ротмистр! – крикнула она, осаживая на всем скаку своего горячего коня. – Сюда, сюда скорее! Мы возвращаемся с рекогносцировки. Надо же ободрять слабодушное рыцарство, – бросила она насмешливо пренебрежительный взгляд на окружавших ее блестящих всадников.