Наевшись до отвалу и выпивши поражающее количество келехов настоек, наливок, густого меду и черного пива, ясновельможное панство, распустивши пояса и расстегнувши жупаны, полудремало теперь в истоме, лениво прихлебывая какую то ароматную настойку – мальвазию, отменно приготовленную поварами Потоцкого. Разговор шел о прибежавшем вчера жолнере из отряда якобы молодого Потоцкого, принесшем нелепейшую басню о разгроме отряда.
– А что, – вскинул Потоцкий прищуренными, посоловевшими глазами на Калиновского, – отрубили этому лайдаку башку?
– Нет еще, да и причин не вижу, – передернул нервно плечами польный гетман, – я показаниям его придаю цену...
– Ха ха ха! Егомосць слишком доверчив... Это подосланный схизматами шпион...
– Ясновельможный гетман хотел, верно, сказать, что я проницателен, – подчеркнул Калиновский, – беглец оказывается шеренговым жолнером кварцяного войска... католик...
– А пан его допрашивал огнем и железом? – вскинул головой гетман.
– Нет, – ответил сконфуженно Калиновский.
– Так такую же ценность имеет и прозорливость моего помощника, – вздохнул гетман, растянув этот вздох в протяжный зевок. – Это во всяком случае шпион, добровольный или подкупленный, – потягивался он, – а шпион! Он подослан, як бога кохам, нарочито сюда, чтобы смутить нас, панове: авось, мы будем так глупы, что двинемся вперед, что он нас выманит дурныцей в степь и заведет в какую либо западню.
– На матерь божью, так, – икнул хрипло Сенявский, – кой меня бес заставит бросить насиженное место? От приятных утех броситься в степь, блуждать по безлюдным пустыням, испытывать голод и холод?
– Ну, егомосць скорее может растопиться, – язвительно заметил лысый и кривой на глаз Бегановский, – ведь теперь наступает пекло.
– Но пшепрашам, – вмешался полковник Одржевольский, – на егомосць может нагнать холод Хмельницкий.
– Ха ха ха! – разразилось хохотом на эту шутку молодое рыцарство.
Но Потоцкому она не понравилась; он нахмурился и, бросив злобный взгляд на полковника, остановил жестом поднявшийся разнузданный смех и крикливые возгласы посиневшего от досады Сенявского.
– Меня изумляет, – процедил он сквозь зубы, – что пан полковник ожидает какого то холода от этого рванья, от этого схизматского быдла.
– Это жарт, ясновельможный гетмане, я пошутил, – сконфузился Одржевольский.
– Да, – не взглянул даже на него гетман, – пословица говорит, что у страха глаза велики... но... но... – усиливался он произнести непослушным языком слова, – но на наше славное, храброе рыцарство никто не нагонит холоду, притом же этот шельмец, бунтарь, наверное, уже в руках моего сына, и мы на днях будем иметь удовольствие рвать ремни из шкуры этого пса, рвать ремни из его шкуры, а потом посадить на кол.
– Д да, – вставил саркастически Калиновский, – за небольшим только остановка: нужно поймать его и схватить.
– А почему пан польный полагает, что он не схвачен? – вскинулся задорно вечно споривший со своим товарищем гетман.
– Да потому, что мы до сих пор не имеем никаких известий о нашем отряде, – заговорил раздражительно Калиновский, нервно жестикулируя и подергиваясь всем телом, – а это, по моему, худо...
– А по моему, хорошо, отлично, великолепно, восхитительно!
Калиновский пожал презрительно плечами.
– При удаче региментарь прислал бы немедленно известие.
– При неудаче! – даже привскочил выходивший из себя гетман. – При не у да че прислал бы, конечно, чтобы предупредить нас, чтоб... триста перунов! А при удаче к чему ему торопиться? Ведь он мог же и загоститься в этом разбойничьем гнезде. Пока всех перевяжешь, пока всех их добро упакуешь, нужно время... Не так ли, панове? Ведь логика вопит за меня... но многим она чужда; впрочем, nomina sunt odiosa*, – протянул он руку к ковшу и, наполовину расплескав его по дороге, опрокинул в рот.
* Не будем называть имен (латин.).
– Конечно, – поддержал гетмана Сенявский, – могли загоститься, и наверно...
– Только при неудаче ясноосвецоный сын гетмана поспешил бы дать известие, – подхватили хором молодые.
– Но при неудаче, – обвел всех Калиновский презрительным, уничтожающим взглядом, – он мог быть отрезан, мог быть поставлен в совершенную невозможность дать кому либо знать, мог быть лишен... мало ли что!
– Как? – завопил гетман, – пан польный позволяет себе взводить такую напраслину на моего сына? На лучших воинов, опытных и храбрейших вождей? То, проше пана, оскорбленье гонору, – шипел он, стуча костлявою рукой по столу и сверкая яростно своими оловянными, вспыхивающими зеленым огнем, глазами. – Одна мысль, чтоб этот подножный сор, эта пся крев могла нанести какой либо вред нашему славному, шляхетскому панству, – есть преступление!
Среди вельмож послышался глухой ропот.
– Не оскорблять я думал шановное наше рыцарство и доблестных воинов, – возвысил дрожавший от гнева голос польный гетман, – я их не менее чту и головой лягу везде за нашу честь... но я хочу сказать, что мы относимся к нашим товарищам чересчур небрежно... Стоим здесь бездеятельно, беспечно предаемся забавам, в полной неизвестности даже, где наш враг... не посылаем к действующему войску ни разведчиков, ни летучих отрядов, ни сами к ним не подвигаемся на помощь...
– Слыхал, слыхал! – перебил польного раздраженный Потоцкий. – Егомосци желательно бросить нас всех под колеса фортуны для приобретения дешевеньких лавров? Ха ха! И для кого это нужно подымать и двигать в степь такую грозную силу? Для какого то отребья! Да с ним позор шляхетству и сражаться! Батожьем его разогнать, вот что!
– Ясноосвецоный прав, – отозвался Корецкий, – и я отдаю в его распоряжение всех моих доезжачих и псарей...
– Я сам презренное быдло считаю ничтожным, – заговорил снова Калиновский, – но Беллона капризна... Марс непостоянен... Сила мыши ничтожна перед силой льва, но упади он в яму, и мыши могут наброситься на него и загрызть насмерть.
– Хотя бы его загрызли не только мыши, но и блохи, не двинусь вперед ни на шаг! – вскрикнул высокомерно Потоцкий. – Сам король мне пишет, чтоб я не рисковал войсками, остановил бы военные действия на Украйне, что он сам приедет сюда и усмирит без кровопролития бунт. Хотя его воля не указ нам, но здесь она благоразумна, и я готов ей подчиниться... Рисковать коронными и панскими войсками, обрекать их на голодную смерть – это безумие... это... это... преступное стремление поставить на карту судьбу отчизны ради личных заносчивых химер...