– Да наградит бог ясновельможного пана гетмана, – произнесла восторженным голосом Ганна; у нее на дне души трепетала радость, а глаза застилал какой то туман.
– Не беспокойся, панно, – ответил Конецпольский. – Отважное участие в судьбе писаря, панского родича Богдана и похвально, и трогательно. Я напишу наказ и с первою оказией пошлю в Кодак.
– На бога! – прервала речь гетмана Ганна, всплеснувши руками и застывши в порывистом движении. – Не откладывайте вашей благодетельной воли ни на один день, ни на час... Злоба и зависть не спят: они злоупотребят своим произволом, не остановятся, быть может, даже перед пыткой, перед истязанием, и тогда гетманское милосердие опоздает.
– Она права, – заметил Ярема. – Раз самоволен, Ясинский допущен и обласкан, то всего можно ожидать.
– Я их скручу, – ударил по столу кубком пан гетман, – и немедленно же.
– Молю ясновельможного пана, – добавила Ганна, – дайте мне сейчас гетманский наказ: я его поручу надежным рукам и пошлю немедленно.
– Хорошо, – улыбнулся ласково Конецпольский, тяжело подымаясь со стула, – хотя и неприятно мне оставить на время моих пышных гостей, но – се que la femme veut, Dieux le veut!{93}
За замковою брамою, во мраке осенней, непроглядной ночи, двигалась нетерпеливо и порывисто какая то тень; она останавливалась иногда у массивных ворот, прислушиваясь к долетавшим звукам разгула, и снова, ударив кованым каблуком в землю и брякнув саблей, продолжала двигаться вдоль высоких зубчатых муров. Невдалеке где то ржали и фыркали кони.
– Перевертни! Вражье отродье! – раздался наконец звучный, хотя и сдержанный молодой голос. – И как рассчитывать на панскую милость! Да они смердящему псу сострадать скорей будут, чем нашему брату! Нет на них упования! Вот только на что единая и верная надежда! – потряс говоривший с угрозою саблей. – Эх, только бы собрать удальцов юнаков!.. Свистну посвистом, гикну голосом молодецким, и полетим тебя, Богдане наш любый, спасать... Костьми ляжем, коли не выручим, а уж и ляжем, то недаром! Только время идет. Каждая минута дорога... Они еще ее там задержат... Проклятие! Скорей туда! А если хоть тень одна обиды... то попомнят псы Богуна! – и он стремительно бросился к браме и начал стучать эфесом сабли в железную скобу ворот.
В это время послышался приближающийся топот нескольких лошадей и показались в темноте бесформенные силуэты всадников. Богун остановился и начал вглядываться в непроницаемую тьму. Послышался тихий крик филина; Богун откликнулся пугачем.
– Ты? Ганджа? – спросил он тихо у приблизившегося всадника.
– Я самый, – ответил тот хрипло.
– А еще кто?
– Семеро надежных... Коней четырнадцать... и твой... и припасы...
– Спасибо, добре! Значит, и в путь?
– Конечно! Тут и дед управится с селянами, а там беда: вон кто в неволе! Тысяча голов за ту голову!
– Так, сокол мой, так! А тут вот панну Ганну, кажись, задержали ироды, выходцы из пекла... Пойдем, брат, спасать!
– Вмиг! Готов! – соскочил Ганджа с лошади и стал вместе с Богуном стучать в ворота.
Наконец форточка в них отворилась, и привратник впустил Казаков в браму, но вторых ворот во двор не отпер, а послал оповестить пана дозорца, так что казаки очутились взаперти, досадуя на свою непростительную оплошность.
Между тем со стороны города подъехала к браме повозка; из нее выскочил знакомый нам хлопец Ахметка, а за ним встала и другая кряжистая и объемистая фигура.
– Гей, паны казаки! – обратился Ахметка к стоявшим вдали всадникам. – Здесь пан Богун и дядько Ганджа?
– Тут были, – послышался ответ, – да пошли, кажись, в браму.
– Ладно. Так подождем, пока выйдут.
– Аминь! – раздалась и покатилась октава. – Но бдите да не внидите в напасть!
Звонарь и Ахметка подошли ближе к воротам и остановились в ожидании.
– "Так выросла, пане дяче, ваша дочечка Оксанка? – заговорил тихо Ахметка.
– Выросла, хлопче, зело; все тебя вспоминает, как купно с ней созидал гребли, млиночки... – рокотала октава.
– Да мне вот не довелось с полгода быть там, – засмеялся хлопец, – а то ведь прежде, бывало, часто езжал и гостил... привык очень к детке, как к сестренке родной, ей богу! Передайте ей, что Ахметка соскучился... гостинца привезет... в черные глазки поцелует...
– Да вот гостинца... подобало бы: она дитя малое, так гостинца бы надлежало...
– Не приходилось в городе бывать... А что, у нее волосики все курчавятся?
– Суета сует!.. Вот гостинца бы...
– Стойте, пане дяче, – вспомнил Ахметка, – хоть купить не купил, да купила добыл... Так вот передайте моей любой крошке три червонца.
– Велелепно! – сжал дьяк золото в мощной длани.
– Только, пане дяче, –замялся Ахметка, – передайте ей, а не Шмулю...
– Да не смущается сердце твое...
– Нате вам лучше для этой надобности еще дукат.
– Всяк дар совершен, – опустил дьячок в бездонный карман четыре червонца, – а ты славный хлопец... и восхвалю тя вовеки. И Оксане скажу, чтобы всегда помнила и любила, – истинно глаголю, аминь!
Зазвенели ключи, отворились ворота, и из них вышла Ганна в сопровождении Богуна и Ганджи; она держала бумагу в руках, и в темноте, по быстрым, энергическим движениям девушки можно было заметить ее возбужденное состояние.
– Спасла! Господь мне помог! Он сохранил для нас это сердце, и вот где спасение! – махала она радостно бумагой и прижимала ее к груди.
– Если ты, панно, могла своим словом пробить эти каменные сердца, то ты всесильна! – сказал восторженно Богун.
– И колдуну такая штука не по плечу, – крякнул Ганджа.
– Не я, Панове, не я... а заступница наша пречистая матерь: ей я молилась, и моя грешная молитва была услышана, – значит, еще не отвратили небесные силы от нас очей, а коли бог за нас, так и унывать нечего!
– Правда, святая правда! – с чувством промолвил Богун.
– Панове, нужно спешить, – заторопилась Ганна, – и лететь туда, не теряя минуты. Кому доверить бумагу, кто повезет?
– Я, – отозвался твердо Богун, – дай мне, панно, ее, и скорее голову мою сорвут с плеч, чем вырвут эту бумагу.
– Лучшего хранителя не найти, – передала Ганна пакет, – но неужели по степи пан лыцар поедет один?
– Нет, со мной едет Ганджа и пять Казаков.