Ему бы лучше было двинуться поскорее, уйти от этих зудящих душу впечатлений, но неизвестность казалась ему еще нестерпимее, и он ждал. Он боялся оставаться наедине, усиленно суетился, все время ходил по лагерю, ко всему присматривался, везде делал указания, всякого поджигал возбудительным словом.
LXX
К вечеру второго дня возвратился Кривонос со своим отрядом. Когда Богдану доложили, что полковник привез много добычи и много пленных, Богдан только сжал голову рукой и прошептал тихо:
– Свершилось!
Между пленными оказались Шемберг, Сапега и еще несколько магнатов.
– А где же молодой Потоцкий, что с ним? – спросил тревожно Богдан.
– Убит! – ответил угрюмо Кривонос.
Не то стон, не то вздох вырвался у Богдана; он отвернулся в сторону... "Жертва невинная, павшая за грехи отцов своих!" – пронеслась у него в голове горькая мысль.
– Я, пане гетмане, проводил только до Княжьих Байраков, – заговорил Кривонос, глядя мрачно в землю, так как Богдан молчал, отвернувшись в сторону, и не предлагал ему никаких вопросов, – а потом, услышав шум, повернул, но было поздно... татары...
Богдан махнул нетерпеливо рукой и приказал Чарноте обставить прилично их пленников.
– Прости, ясновельможный пан, – обратился он с низким поклоном к Шембергу, – если мои люди, может быть, непочтительно отнеслись к вам... Что делать? Tempora mutantur *, – улыбнулся он. – События над нами паны. Впрочем, панство может считать себя у меня гостями: караул обеспечит вашу безопасность, а гостеприимство, надеюсь, охранит от лишений.
Скрепя сердце поблагодарили пленные молчаливым поклоном Богдана и ничего не ответили на его насмешливую любезность.
– А вот, батьку, – подошел в это время весело Богун, – я тебе выменял у татарина писаря.
– Кого, кого? – засмеялся Богдан.
– Да нашего таки Выговского {348}, если помнишь. Знает толк, горазд в пере.
– Выговского? Ивана? Как не знать! А где же он?
– Да вот, – подозвал Богун Выговского.
– А, пане Иване! – обрадовался знакомцу Богдан. – Как же это ты попался татарину?
– Да что ж, батьку, – поклонился низко Выговский, – служил, как и все мы, грешные, ляхам, а известно ведь, на чьем возе едешь, тому и песню пой...
– Так, так... Только поганая, брат, эта песня... Ну, а теперь?
– Рад, что попался нашему славному спасителю, нашему Моисею, в руки, готов служить и душой, и телом правде козачьей и до земли ей преклоняюсь челом! – отвесил Выговский глубокий поклон Богдану, коснувшись рукою земли.
– Спасибо, спасибо, – улыбнулся польщенный гетман, – послужишь этой правде, простится и грех: много и долго издевались над нею арендари и ляхи.
* Времена меняются (латин.).
Когда Чарнота, собравши пленных, начал отбирать почетных в особую группу, то к изумлению и неописанной своей радости наткнулся на лежавшего на возу раненого ротмистра.
– Черт побери! Ну, да и счастье! – вскрикнул Чарнота. Словно наколдовано! Опять вижу пана – и живым.
– Это не счастье, а горе, – вздохнул тяжело ротмистр, – горе всем тем, кто пережил такой позор и смерть такого героя...
– Удел войны – шутка слепой фортуны, – старался ободрить старика Чарнота. – Но что бы там ни было, пану горевать нечего: его доблесть и храбрость известны всему свету, а сам он теперь в руках самого искреннего друга... Обнял он его.
– Спасибо... верю, – покраснел от волнения ротмистр, – но пусть пан хоть и сердится, а я всегда говорю правду, – загорячился он, – не по лыцарски поступили вы с нами, нет! Нет! Такое предательство, вероломство...
– Татары – не подчиненный народ, – перебил его Чарнота, – они своевольны и непреклонны... Да и наши еще не все дисциплинированны. Надо правду сказать, учили нас этому коронные и польные гетманы... А, да что там! К бесу эти горькие кривды!.. Надоели! Пора и отдохнуть от битв и споров. Пан – мой дорогой гость. Прошу к себе, и раны перевяжем, и отдохнем, и разопьем добрый жбан литовского меду.
Устроив пленных в особой палатке и позаботясь о их продовольствии, Чарнота увел наконец пана ротмистра к себе; последний едва шел, хромая на раненую ногу и склонив на плечо радушного хозяина опухшую от страшного удара голову.
Но когда раны были перевязаны и омыты умелой рукой, когда ротмистр, подкрепившись кружкой горилки, похлебал горячего кулишу, то силы у него поднялись сразу, на добродушном лице заиграл яркий румянец, и глаза снова оживились.
Друзья улеглись на бурках, закурили свои люльки и, прихлебывая из кухлей добытый у шляхты при Княжьих Байраках старый черный как смола мед, начали вспоминать прошлое...
– Как странно все нас сводит с тобой судьба, пане ротмистре, – говорил Чарнота, глядя любовно в искренние и добрые глаза своего гостя, оттененные серебристыми, нависшими бровями. – Сдается мне, помню я еще тебя и на Масловом Ставу, когда нам читали смертный приговор... помню, когда склонилось и распростерлось на льду наше знамя, один из пышных гусар отвернулся в сторону и, сдается мне, – улыбнулся он плутоватой улыбкой, –смахнул с глаз слезу.
– Рассказывай! – нахмурился ротмистр, кивнувши отрицательно головой, но эта мина не придала желательного сурового выражения его добродушному лицу.
– Нет, нет, пане, я это заметил, – продолжал Чарнота, – и этот пышный гусар был ты... Оттого то потом, через восемь лет, когда увидел я пана у князя Яремы, сразу почуял что то словно знакомое... Сначала не мог вспомнить, а потом и признал...
– Хе хе! Ловко надул тогда пан князя, – улыбнулся широкою улыбкой ротмистр, воодушевляясь воспоминанием. – И ловко, и дерзко, Перун меня убей! Люблю такой отчаянный, лыцарский жарт! Смотрю – и не верю: пышный шляхтич, и только! Да еще, черт побери, что за залеты! Знаю, друже, – хлопнул он Чарноту по плечу, – сам бывал в переделках! Знали меня по всей Литве! А пани Виктория! Вспыхивает, как зарница... в глазах истома! Ей богу, стоит и голову положить!
Чарнота подавил непрошенный вздох и выпил залпом ковш меду. При первых словах ротмистра он почувствовал вдруг жгучую боль в груди, словно сорвали струп с старой, не зажившей еще раны и она залилась вновь горячею кровью. "Ах, эти неотвязные пламенные воспоминания, – словно шептало ему что то в ухо, – каким ароматом веет от них! С этим образом слились и чистые, ясные дни твоей весны, и первые бури, и рай, и ад, и ураган мучительных страстей и порывов..."