Голос юноши оборвался... Но на его страстный призыв не отозвался никто. Только седой ротмистр вспыхнул вдруг, сверкнул глазами и хотел очевидно произнести какое то горячее слово, но запнулся на первом звуке и, смущенный молчанием вельмож, сурово нахмурился и умолк.
Еще раз обвел Потоцкий взглядом с отчаяньем все собрание и закрыл руками лицо.
Так прошло несколько тяжелых минут. Послышалось, как кто то откашлялся и умолк.
Наконец раздался голос Сапеги; он заговорил смущенно, запинаясь на каждом слове, словно не находя подходящих выражений.
– Умереть всегда возможно, но... гм... дело не в том, чтоб умереть... Этим мы... гм... показали бы... так сказать, что думаем только о себе... но мы должны думать об отчизне и, так сказать, принести ей в жертву даже свою честь... Какая польза вышла бы отчизне от нашей смерти, – поднял он голову, – все равно оружие и знамена наши отошли бы в лагерь козаков. Правда, имена наши покрылись бы славой безумной храбрости, – подчеркнул он, – но отчизна потеряла бы нужных ей теперь более, чем когда либо, сынов.
Среди панов появилось оживление.
– Верно! верно! – раздалось то здесь, то там.
Сапега передохнул и продолжал смелее:
– Между тем, принявши предложение хлопов, мы сделаем лучшее, что возможно в нашем положении: мы выиграем время, присоединимся к гетманам, сообщим им о мятеже, о силах Хмельницкого и таким образом дадим возможность принять заранее меры, чтобы утушить этот пожар.
– Верно! Згода! Мы должны думать не о своей славе, а о защите отчизны! – перебили его уже более шумные восклицания, обрадовавшихся приличному оправданию, панов.
– Если же мы, послушавшись горячего предложения нашего молодого героя, поляжем здесь все до единого, то никто не принесет гетманам известия о нашей геройской смерти, а они, уверенные в благополучном исходе нашего похода, не будут принимать никаких предосторожностей. Этим то и воспользуется Хмельницкий и, нагрянувши с татарами, разобьет и этот последний оплот отчизны.
– Згода! Згода! Згода! – покрыли его шумные крики панов. – Во имя отчизны мы должны победить свой гонор, покорить самих себя!
– Дорогой гетман! – раздался вдруг подле Потоцкого чей то голос. – В твоем честном порыве нет безумия славолюбивого юноши, а твердость мужа, знающего свой долг. Пусть я покажусь смешным и глупым вельможному панству, но верь мне – только твое чистое сердце искупает наш позор.
Потоцкий оглянулся. На него глядели растроганные глаза старого ротмистра.
– Спасибо! – произнес юноша тронутым голосом, пожимая широкую руку старика, и снова обратился к панам: – Но подумайте об одном: наше позорное, малодушное бегство, будто бы во имя отчизны, не придаст ли еще больше смелости врагам?
– Осекутся! Еще как осекутся то! – ответили сразу несколько голосов.
Потоцкий безнадежно опустил голову.
– Хоть одного не забудьте, панове! – произнес он с мучительною мольбой после долгой паузы. – Чарнецкий там... его потребуйте... не бросайте товарища... хоть ради чести лыцарской.
– Это невозможно, – произнес сухо, после минутного размышления, Сапега, – как нам ни жаль пана полковника, но мы не имеем права из за одного человека подвергать опасности жизнь целого отряда, а это непременно будет, если мы начнем раздражать козаков.
– Да и медлить невозможно, каждая минута дорога, – заговорили разом со всех сторон паны, – того и гляди, подойдут татары, а тогда мы погибли... Надо торопиться, панове!
– Так вы все решили бросить во враждебном лагере своего товарища и полководца? – произнес медленно Потоцкий, впиваясь глазами в лица панов, принявшие снова свой дерзкий и надменный вид.
– Что ж, Иефай и родною дочерью пожертвовал для спасения отчизны {342} – произнес, не подымая головы, Сапега.
– Итак, вы все, все решаетесь на это? – вскрикнул с мучительною болью Потоцкий.
Никто не отозвался на его горячий призыв.
– О, позор, позор, позор! – сжал он свою голову руками и с рыданием бросился вон.
Когда Чарноту призвали опять в гетманскую палатку, он не узнал уже пришибленных стыдом и бессилием воинов: паны сидели гордые и величественные, словно римские сенаторы при вторжении варваров в Капитолий. Только молодого региментаря да ротмистра не было среди них.
Сапега, занявший теперь председательское место, обратился к Чарноте важно и сурово, словно он говорил с присланным просить пощады послом:
– Если вы поклянетесь на евангелии, что исполните свое обещание и не представите никаких препятствий нашему движению, то мы согласимся на ваши условия.
По лицу Чарноты пробежала насмешливая улыбка.
– Добро, – произнес он, подчеркивая слова, – поклясться мы можем, только наш ясновельможный гетман требует, чтобы армата и знамена были отвезены в наш лагерь сейчас же, иначе...
– Идите, – прервал его коротко Сапега, – приготовьте все для присяги на поле. Требуемое вам вывезут сейчас.
Чарнота поклонился и вышел.
Через полчаса посреди поля возвышался уже небольшой, наскоро устроенный аналой, покрытый красною китайкой. На нем лежали крест и евангелие; старенький священник, взятый с собою из Запорожья, стоял подле. Рядом с ним помещались Хмельницкий, Чарнота, Кречовский и Нос, а за ними уже стояла полукругом козацкая почетная свита. Над обоими лагерями развевались белые флаги; толпы народа стояли на валах. Между козаками слышались веселые замечания, шутки, остроты, но на польских валах царило гробовое молчание.
Бледные, изможденные жолнеры стояли и сидели беспорядочными, сбившимися группами. Иные полулежали, опираясь на своих более сильных товарищей; раненые, вытащенные на вал, с усилием приподымались на руках, стараясь рассмотреть середину поля.
Ни слова, ни крика, ни стона не слышалось из этих куч живых мертвецов, но все их лица, землистые, изнуренные, с каким то остановившимся в глазах ужасом обращались в ту сторону поля, где стояли козаки.
В стороне от всех ротмистр поддерживал едва стоявшего на ногах молодого полководца героя.
Время близилось к вечеру. От козацкого лагеря дул легкий ветерок. Разорвавшиеся во многих местах облака быстро уходили на север, очищая голубое, словно омытое небо. Выглянуло солнце; повеяло теплом. На западе горизонта протянулись нежные розовые полосы.