– Как угодно вельможному панству, – ответил спокойно Богдан, – об этом мы не хлопочем, так как все равно через два дня все они будут в наших руках.
Наступила долгая пауза.
Наконец Чарнецкий произнес с усилием:
– Я передам региментарю ваши условия. Прошу отпустить меня в мой лагерь.
– Не к чему вельможному пану утруждать себя таким делом, – усмехнулся Богдан, – найдутся у нас и более молодые, что передадут пану гетману наши слова.
– Как? – отступил в изумлении Чарнецкий, словно не понимая слов Богдана.
– А так, что мы уже выбрали своих козацких послов.
– Не забывайте, что я посол и что особа моя священна!
– Как лучшее сокровище, а потому мы и хотим ее сберечь у себя.
– Так, значит, я в плену? – рванулся Чарнецкий с бешенством к своей сабле, но сильная рука Кривоноса опустилась на его руку.
– Помилуй бог! – воскликнул насмешливо Богдан. – За гостеприимство так вельможные паны не платят! Но не гневайся, вельможный пане, ты не в плену, а в гостях, в почетных гостях!
Тем временем, пока Чарнецкий сидел в почетном плену у козаков, положение дел в польском лагере становилось с каждым часом все хуже и хуже. Войска козацкие окружили их таким тесным, неразрывным кольцом, что прорваться сквозь него не было никакой возможности. Никто из жолнеров не смел показываться на валах. Все ожидали с минуты на минуту прибытия татарских загонов, а расположившиеся у окопов козаки изливали в самых едких насмешках и угрозах все те горькие обиды, мучения и поругания, которыми их довели до безумного отчаянья паны.
Бледный, убитый, с широко перевязанною головой сидел в своей палатке молодой полководец. Из под приподнятых пол входа ему была видна почти вся площадь лагеря. Бездейственно стояли на опустевших валах брошенные пушки. Неподвижными группами, словно живые трупы, лежали то там, то сям и раненые и просто изнемогшие от жажды жолнеры. На их землистых лицах с запекшимися губами и ввалившимися воспаленными глазами лежал отпечаток какого то смертельного, дошедшего до полной апатии, утомления. Казалось, ворвись войско козацкое сейчас же в лагерь, никто из них не был бы в состоянии даже поднять оружия для защиты себя. Страшные терзания жажды наложили свою ужасную печать на их изможденные лица.
Некоторые бродили, пошатываясь, по площади с горящими глазами, с покрытыми лихорадочным румянцем щеками; с языка их срывались бессвязные восклицания и обрывки ухарских песен, дико раздававшихся в этой могильной тишине.
Это были опьяневшие.
Еще со вчерашнего дня Потоцкий велел раздавать жолнерам по порциям вина и меда из своих и панских телег, но вино и мед не утоляли жажды, а вызывали только болезненное опьянение в истощенных организмах.
И это смертельное опьянение едва блуждающих теней производило еще более тяжелое впечатление.
И серое нависшее небо, и голая песчаная почва лагеря застилали всю эту картину словно могильным саваном. Кругом было тихо, страшно, уныло... Даже ветер не нарушал этой безжизненной тишины. Иногда только раздавался надрывающий душу стон раненого или дикое вскрикивание опьяневшего жолнера.
Молодой региментарь не отрывал глаз от этой ужасной картины. Опустивши свою больную голову на руку, он сидел неподвижно, не дотрагиваясь до скудной порции вина и пищи, принесенной ему еще с утра. История письма к гетманам была уже известна и ему, и всему лагерю из насмешек окружавших окопы козаков. Вот уже третий день близился к концу, а Чарнецкий все еще не возвращался из козацкого обоза; безнадежность положения была теперь очевидна и для его пылкой головы.
О чем же думал молодой герой?
Рисовались ли теперь его воображению те заманчивые картины военной славы, ради которых он так горячо рвался сюда, не думая даже о том, где правая, а где неправая сторона; или теперь под стоны и вопли умирающих в его голове смутно подымался вопрос об ужасе насилия и угнетения народа, порождающем такие кровавые дела?
В палатку вошел седой ротмистр и молча остановился у входа; Потоцкий даже не вздрогнул при входе его. Несколько мгновений добрые глаза седого воина с участием смотрели на молодого героя, наконец он произнес как можно тише и мягче, чтобы не встревожить измученного юношу:
– Ясновельможный гетмане!
– А? Что? – рванулся, вздрогнув всем телом, Потоцкий и поднял на ротмистра свои истомленные глаза. – Опять несчастье, измена? Ну что? Скорее, скорее!..
– Лошади падают без воды и травы; я предложил бы ясноосвецоному зарезать их.
– На бога, нет! – вскрикнул с отчаянием молодой герой, схватываясь с места. – Что хотите, но не их, не их! Единственная наша надежда, – заговорил он горячо, страстно, – еще, быть может, ночью можно прорваться, напор гусар неотразим, стремительность и бесстрашие давали иногда отчаявшимся спасение... сегодня ночью попробовать, – все равно.
Молча с горькою улыбкой слушал ротмистр последнюю вспышку ребенка героя, наконец он произнес тихо:
– Наши люди уже не могут прорваться, жажда истомила их, третий день нет воды, сегодня я роздал последние капли вина.
Потоцкий сжал голову руками; но вдруг какая то новая мысль осветила все его исстрадавшееся лицо.
– Колодезь! – вскрикнул он с горячечною энергией. – Копать колодезь, река здесь недалеко, тогда мы спасены!
– Попробовать можно, – согласился ротмистр, – но я боюсь, что здесь довольно высокий холм, придется рыть глубокую яму, без коловоротов нельзя, кроме того, нужны канаты.
– Порежем белье, жупаны! – вскрикнул Потоцкий и, охваченный последнею надеждой, стремительно бросился из палатки.
Вскоре на площади закипела работа; казалось, вспышка молодого гетманенка передавалась другим; более здоровые из жолнеров схватились за заступы, паны выбежали из своих палаток и обступили работающих кругом.
Последняя надежда подняла снова дух осажденных, работа шла с лихорадочною поспешностью. Взрываемые комья земли взлетали, и заступы врезывались снова в песчаный грунт. Все стояли, затаив дыхание.
Прошло полчаса напряженной, страстной работы; у ног столпившихся чернела уже порядочная яма, но ни малейшего признака близости воды нельзя было заметить: шел ровный, широкий песчаный пласт.
Вдруг один из копавших жолнеров пошатнулся и выронил заступ из рук.