Едва Потоцкий вынесся на небольшую возвышенность, тянувшуюся по правому берегу протока, как перед глазами его раскинулась величественная картина. Среди обширной глади чернел гигантским четырехугольником козацкий лагерь, обрамленный широкою, более светлою каймой; по углам этой рамы блестели, словно украшения, козацкие пушки. Вдоль каймы тянулись в три ряда сверкающие точки.
– Их гораздо больше, чем я предполагал, – подскакал Чарнецкий к Потоцкому, остановившемуся неподвижно перед этой картиной. – Взгляни, ясный пане, какой громадный квадрат!
– Да, в лагере будет, пожалуй, до десяти тысяч, – добавил с уверенностью и ротмистр.
– Всего только по два пса на льва! – пожал презрительно плечами Потоцкий.
– В поле их и десять на одного гусара мало, но за этой стеной...
– Да, их там не достанешь ни копьем, ни палашом, ни кривулей, – заметил серьезно пан ротмистр, – да и бьются они молодцом, славно!
Потоцкий молчал и кусал себе в досаде усы.
– Вот негодяи! – прошептал сквозь зубы молодой есаул, перебирая плечами от резкого, своевольно охватившего его тело морозца. – Ощетинились, словно кабаны, да и поджидают, как бы запустить нам в бок клыки...
– Ощетинились! – сверкнул глазами ротмистр. – Да ты взгляни, пане, как ощетинились? Думаешь, если бы нам удалось даже прорвать их возы, дрогнули б они, разбежались? Все бы до единого полегли, а не подались бы назад ни на шаг! Да! Знаю я их!
У есаула, несмотря на его усилия, пробилась еще явственнее непослушная дрожь.
Потоцкий не мог устоять на месте от охватившего его задора и понесся дальше к козацким рядам; за ним погнались Чарнецкий и ротмистр; остальная свита поскакала только для вида, стараясь держаться в стороне.
– На бога, яснейший пане! – кричал Чарнецкий. – Не слишком приближайся к собакам: эти шельмы целятся метко. Марс поощряет отважных, но безумных карает... Какая нибудь шальная пуля или стрела...
– Мужество ясновельможного пана поразительно, – вскрикнул с восторгом ротмистр, – но жизнь твоя дорога нам!
– А мне доблесть и долг дороже ее! – бросил запальчиво своим советчикам юноша и осадил коня, только прискакавши почти на выстрел к лагерю.
Теперь лагерь растянулся перед ним еще шире. Грозный четырехугольник сбитых широкою рамой возов представлял действительно необоримое препятствие, а за ним внутри чернели тяжелыми темными массами готовые к бою запорожские потуги.
Торжественно, стройно стояли козаки, не слышалось среди них ни крика, ни насмешки, ни боевого возгласа; освещенные последним отблеском зашедшего солнца, они казались какими то мрачными бронзовыми изваяниями, сурово поджидавшими к себе на грудь недобрых гостей. Все было тихо и неподвижно в козацком лагере, и от этой мрачной тишины и от угрюмых теней, уже покрывавших весь табор темным пологом, эта затаившаяся масса казалась еще непреклоннее, еще грознее.
Охваченные сильным впечатлением, всадники также молчали. Вдруг в тылу их раздался звук труб и литавр. Потоцкий быстро оглянулся и увидел, что войска его переходят уже через ручей {335}, помешавший ему упиться немедленно восторгом атаки.
– Поспешим, ясный пане, – обратился к нему Чарнецкий, – вижу, что уже строятся наши полки.
– Только легкая кавалерия, если мне не изменяют мои старые очи, – поправил ротмистр.
У Потоцкого снова было вспыхнула надежда рискнуть и ударить в это укрепление страшным натиском гусарских пик... но где же они, эти славные гусары и драгуны? И Потоцкий стремительно понесся назад к своим строящимся хоругвям.
В то время, когда Потоцкий доскакал, легкая кавалерия стояла уже в строю с распущенными знаменами и встретила своего полководца воинственным криком: "До зброи!"
LVIII
Центр занимали польские козаки, одетые в жупаны, в высоких барашковых шапках с выпускными красными верхами, вооруженные саблями да легкими пиками; на правом фланге стояли польские татары в чекменях, низких шапочках, с кривулями и сагайдаками за спиной; на левом фланге были польские пятигорцы в черкесках, папахах с шашками да рушницами.
– А где же мои гусары? – спросил у Шемберга гетман.
– Не могли переправиться, ваша ясновельможность, через эту желтую топь; едва едва переправилась легкая кавалерия и то разгрузила на огромное пространство это болото. Драгуны двинулись и начали вязнуть своими тяжелыми конями по брюхо, а гусары так с первых шагов загрузли... засосались...
– Гром и молния! – вскрикнул взволнованный гетман. – И эта речонка может служить препятствием к бою? Чтоб ночью были устроены гати, – возвысил он голос, – а к рассвету чтобы здесь уже стояла моя артиллерия и развевались все хоругви!
– Все, что возможно, будет исполнено, – замялся почтительно Шемберг, – но фашин нет, надо искать верхолаза и лозняку.
– Проклятие! – вскрикнул Потоцкий.
– Но пусть не печалится ясновельможный: все уладим, добудем... а ничтожное промедление сослужит нам пользу... подойдут полки Барабаша.
– Они уже должны быть недалеко: я послал им в проводники десяток драгун, – доложил ротмистр.
– Ну, уж ждать рейстровиков не нахожу нужным, – загорячился Потоцкий, – в лагере трусливое молчание... паника... мы справимся и без них.
– Молчание нельзя объяснять паникой, – вмешался Чарнецкий, – черт побери! Они бросались дерзостно и на более многочисленные полки.
– Да, они стойки! – подтвердил Шемберг.
– Тысяча перунов, как стойки! – воскликнул ротмистр.
– Як бога кохам, – улыбнулся Потоцкий, – ваши отзывы, панове, порывают меня еще больше столкнуться с врагом и доказать ему, что у моего грозного, покрытого славой войска хватит и силы, и доблести раздавить мятежных козаков.
– Виват! Виват! – загремел взрыв восторженных приветствий.
– Несмотря на это, – заговорил после паузы настойчиво и серьезно Чарнецкий, – я бы просил, ввиду скорейшего осуществления ясновельможных желаний, не только не перетаскивать сюда артиллерии и обоза до прихода рейстровиков, а даже отступить назад с легкой кавалерией. Клянусь моею честью и опытностью, – поднял он руку на нетерпеливое движение предводителя, – козаки, заметя невыгодное положение и слабость наших легких хоругвей, бросятся стремительно по покатости и опрокинут их в болото.