Шляхтич говорил это с таким наглым спокойствием и самоуверенностью, что действительно можно было убедиться в том, что подобные явления представляются для него самыми заурядными происшествиями.
– Быдло, и больше ничего! Да к чему за примерами далеко ходить? Вот прошу покорно пана полковника взглянуть на эти универсалы, – указал он Радзиевскому на деревянные столбы, к которым были прибиты огромные, исписанные крупными буквами листы.
Радзиевский бросил на них беглый взгляд; они заключали в себе запрещение поселянам уходить на Низ{308}. Запрещение было изложено резким и грозным языком. "А если кто из вас посмеет ослушаться нашей воли, – кончалось оно, – то ответит нам за эту измену жизнью своей жены и детей".
– Что ж, – продолжал юноша, – написано, кажись, не нежно, подписано гетманскою рукой, а ведь известно из них самому малому ребенку, что пан гетман на ветер слов не кидает. И что же думает пан полковник, пугает их этот наказ? – шляхтич пожал презрительно плечами. – Ничуть! Их режут, вешают, сажают на кол, а они, знай, уходят да уходят! О, пан полковник их еще не знает! Это такой грубый и упрямый скот, которого и довбней не добьешь!
Полковник ничего не ответил.
– Я только замечу вам одно, – сухо проговорил он, не глядя на юношу, – король чрезвычайно огорчен жестокими мерами, которые предпринимают против населения гетманы. Я везу письма, в которых его величество просит покорно изменить образ действий.
– О, я вполне подчиняюсь воле гетмана, – вспыхнул опять шляхтич, – и если он мне скажет хоть слово, я не посмею ничего изменить в нем. Но, быть может, пану послу нужно что нибудь? Корм для лошадей или людей? – поспешил он переменить разговор.
Получивши утвердительный ответ, он поскакал вперед распорядиться всем.
– Развязать их! – скомандовал он коротко солдатам. – Я после! Да только смотреть в оба, чтобы никто не ушел из села!
Молча проехал Радзиевский мимо группы уже развязанных крестьян. Тихо было здесь: ни плача, ни стона... Какая то худая молодая женщина обвязывала дрожащими руками мокрою тряпкой исполосованное кровавыми полосами лицо немолодого поселянина. Кто то обтирал рукавом рубахи кровь. Какой то старик прижимал руки к окровавленному вспухшему глазу. Дети молча прижимались к белым как мел матерям. Никто не двигался с места: все ждали... чего? Это они могли легко предугадать.
Радзиевский невольно отвернулся в сторону.
– Возможно ли, чтобы жизнь стольких человеческих существ отдавалась в руки какого нибудь наглого, бессмысленного и жестокого юнца? О, это ужасно, ужасно, ужасно! – проговорил он про себя. – И кто знает, придет ли когда всему этому конец?
Через полчаса он, спутник его, ротмистр, и сам юный шляхтич уже сидели в просторной избе, в которой пан товарищ приказал еще выбить для большей свежести окна. На столе стояла обильная деревенская закуска.
– Но, быть может, пан товарищ знает что нибудь более определенное о Хмельницком? – спрашивал Радзиевский шляхтича.
– К сожалению, нет! Беглые хлопы, которых нам удается ловить, приносят разные преувеличенные известия: иные говорят, что у него двадцать тысяч, другие увеличивают эту цифру до сорока. Верить этому, конечно, нельзя: ими руководит или страх, или желание запугать нас. Но сделать это не так легко, как предполагает глупое быдло! – подкрутил молодцевато свои тонкие усики пан товарищ. – Где он находится с своей рванью, нам тоже пока неизвестно. Впрочем, пан коронный гетман принял уже все меры: он разослал ко всем ближайшим панам универсалы, приглашая их соединиться с собой, чтобы одним ударом раздавить наглое быдло!
– О, роковая поспешность! – вырвалось невольно у пана полковника, и, опустивши голову на грудь, он произнес вполголоса: – Чем это кончится, чем это кончится наконец?
– А чем же, – вскрикнул задорно юный шляхтич, – тем же, чем кончались всегда бунты этих псов! Вчера прибыли в лагерь наш Кисель и Остророг, сегодня поджидаем князя Корецкого... Да не он ли это и есть? – встрепенулся шляхтич, прислушиваясь к звукам труб и литавр, раздававшимся на улице. – Они, клянусь, они! – вскрикнул он, вскакивая с места.
Собеседники встали и вышли на улицу.
Действительно, по ней подвигалось блестящее шествие. Вереди всего отряда ехали музыканты, разодетые в голубые шелковые кафтаны, расшитые серебром, с длинными завитыми серебряными трубами и такими же литаврами в руках. Их великолепные белые лошади гордо выступали в такт музыке по восемь в ряд. За музыкантами двигались знаменосцы; на них были красные кафтаны, расшитые золотом, в руках они держали распущенные знамена; здесь были и штофные знамена с изображениями гербов князей Корецких, были и иностранные, отбитые ими в разных боях. В некотором отдалении за знаменосцами покачивался на великолепном сером коне седой и обрюзглый пан Корецкий, его сопровождала блестящая свита из офицеров своей команды; безумная роскошь и блеск их нарядов буквально ослепляли глаза. За ними тянулся ряд оруженосцев с драгоценными щитами и значками. За ними уже следовала вдоль всей улицы и всей горы наряженная в самые яркие одежды милиция, вытянувшаяся длинною лентой по шесть лошадей в ряд. Шествие замыкал огромный обоз, состоявший из множества нагруженных до самого верха возов, на которых восседали слуги, конюхи и повара. Молча и мрачно глядели поселяне на блестящий отряд, провожая его затаенными недружелюбными взглядами.
Радзиевский взглянул в их сторону и содрогнулся: столько в этих угрюмых взглядах горело мрачной, глухой ненависти! А войска все шли да шли блестящим сверкающим потоком, звеня латами и шурша металлическими крыльями, дрожавшими из за плечей.
– Господи! – произнес он тихо. – Не слишком ли уж поздно все?
Солнце склонялось к закату, когда отряд достиг наконец Черкасс.
– Пан полковник позволит мне провести его в отведенное ему помещение? – спросил ротмистр Радзиевского, когда они въехали в городок.
– С величайшей радостью, – пожал тот с чувством руку ротмистра, – но прежде я попрошу пана еще об одной услуге, – доложить коронному гетману, что я прошу у него немедленной аудиенции, так как теперь, я вижу, нужно уже считать время минутами, а не часами.