А раз на опушке леса наткнулся он на такую сцену: жид, вероятно местный посессор, поймал молодицу с охапкой валежника и, остервенившись, свалил ее ударом кулака и начал топтать ногами, а когда на вопли несчастной прибежал ее муж и стал заступаться, просить, то жид и ему залепил оплеуху... Закипело у Богдана в сердце, помутилось в глазах, и он, забывши осторожность, налетел и крикнул:
– Что ж ты, выродок, позволяешь топтать ногами жену? На дерево его, на прохолоду!
Достаточно было одного окрика: через минуту посессор болтался на дереве, а очумелый мужик стоял в оцепенении, сознавая висевший над ним за это деяние ужас.
– Молодец! Так их и надо! – ободрил его Богдан. – Коли тебе здесь не укрыться, то беги на Запорожье, там всех небаб принимают, а жену пристрой в Золотареве, что за Тясмином, близ Днепра... у хорунжего Золотаренка, скажи, что Хмель прислал... Вот и на дорогу тебе, – ткнул он ему в руку дукат – и был таков.
После такого случая только к вечеру уже решится Богдан заехать в какое либо село, миль за десять, и скромно остановится у корчмы, пошлет по хатам Кныша, поискать якобы провизии, а сам подсядет в корчме к землякам и, угощая их оковитой да медом, заведет такие разговоры:
– А что у вас, люди добрые, хорошо тут, верно, живется, не так как у нас?
– Смеешься ты, видно, пане козаче, – отвернется с обидой и тяжелым вздохом истощенный трудом собеседник, – да у нас тут так издеваются над народом ляхи, да посессоры, такое завели пекло, что дышать нечем, последние времена приходят...
– Скажи пожалуйста! – покачает головою, словно удивленный, Богдан.
– Ох, пане, – вмешается в разговор и другой селянин, – не знаем уже, где и защиты искать, куда прятаться. Летом еще могут укрыть хоть леса, да байраки, да густые камыши лозы, а зимою – хоть в прорубь! Куда ни посунешься – когти посессоров да лядский канчук!.. – И, оглянувшись робко кругом, начнет он передавать шепотом печальную и длинную повесть о возмутительных насилиях и зверствах, которые творятся здесь над ними: земли де все отобраны, воды отняли, имущество ограбили... гонят на панщину ежедневно, да на какую – каторжную, без отдыха, без пощады... порют нам шкуры, вешают, топят... Живые люди все в струпьях, не выходят из ран...
– Эге! Так у вас тоже не сладко... – вздохнет Богдан. – И куда ни поедешь, всюду один стон, один крик... Не молимся мы, верно, богу... забыты им...
– Да где же молиться, коли нет и церкви? – качал печально головой один из собеседников. – Сначала драли с нас за службы божии, за отправы, а потом и совсем отобрали...
– За то то, я думаю, братцы, и гнев господень на нас, что мы отдали в руки врагов и поганцев его святыни, не постояли за них грудью до последнего издыхания, – возвысит укорительно голос Богдан и сверкнет глазами.
– Да как же было стоять, – возразят взволнованные селяне, – коли на их стороне сила: и мушкеты, и копья, и сабли... а у нас голые руки, да и те измученные в непосильном труде?
– Клади живот свой и жизнь за милосердного бога, за служителей его, за его храмы, и он воздаст тебе сторицею... А кто головы своей жалеет за бога, а подставляет ее клятой невире ли, пану, то от того и творец отвращает лик свой и попускает на поругание и позор в руки нечестивых.
– Ох ох ох! Грешные мы! – вздохнут все и опустят безнадежно нечесаные патлатые головы.
– Да ведь пойми, пан рыцарь, – после долгой тяжелой минуты молчания отзовется кто либо робко, подыскивая веские оправдания, – нас горсточка, жменька... Ну, кто и отважился было, так с них живых посдирали шкуры, а над семьями надругались.
– Знущаются над нашими семьями одинаково, – подойдет иногда к собеседникам еще селянин из более мрачных и озлобленных, – молчим ли мы ж гнем под кий спины, или загомоним робко – одна честь! Вон на той неделе приехали к эконому какие то гости; ну, известно, – жрали, лопали, пили, а потом для их угощения согнал пан дивчат во двор, почитай, детей... А молодая вдова Кульбабыха таки не дала на поруганье своей красавицы дочки: видит, что никто ее криков не слушает, а самой отстоять сил нет, так она схватила нож в руку, крикнула: "Прости меня, боже!" – и вонзила тот нож в сердце своей дочери, а сама бросилась сторч головой в колодезь...
– А а!! – застонал, зарычал Богдан и выпил залпом кухоль горилки. – Вот, значит, слабое божье творенье, баба, а сумела отстоять честь своей дочери и себя спасти от мучений: кто не боится смерти, того все боятся... Ведь вот ты говоришь, что нас горсточка, а я говорю: кривишь, брат, душой! Это их, наших мучителей, горсточка, то так, а нас, ихнего быдла, – усмехнулся он ядовито, – как песку на берегах Днепра, и если бы все за себя так стали, как эта вдова Кульбабыха, – пером над ней земля, – так и знаку не осталось бы от лиходеев... И за себя ли самих велит долг постоять? За веру, за правду святую, за богом данный нам край! Да за такое святое дело смерть – радость, счастье! Души таких борцов ангелы херувимы встречают и несут на своем лоне до бога!
– Правда, правда! Святое дело! За него простится много грехов! – воодушевятся слушатели, и огонь отваги заиграет в их мрачных очах.
– Да и то, братцы, – вставит мрачный, – один ведь конец – помирать, так уж лучше помереть за бога и за родной край.
– Эх, коли б голова нам! – вздохнет старший. – Погибли Наливайки, Тарасы и Гуни! А коли б кликнул кто клич...
– Ты думаешь, земляче, на него бы откликнулись? – прищурит пытливо очи Богдан.
– Все, как один! – даже вскрикнут неосторожно собеседники и испугают своим криком изумленного корчмаря.
– А есть у вас за селом где укромное место? – понизит уже голос Богдан.
– А пан рыцарь куда едет? – спросит в свою очередь кто либо старший.
Осторожный Богдан непременно укажет противоположное направление и получит ответ, что на том шляху, за гайком, есть буерак.
Вот в сумерки подъедет Хмельницкий к этому буераку, расставит, на всякий случай, козаков вартовыми и спустится к ожидающим его поселянам.
– Слава богу! – поклонятся они ему низко, обнажив свои головы, и ждут с выражением трепета и надежды, что скажет козачий старшой, какую спасительную раду подаст им?