– Отлично, – кивнул головой староста.
– Только, мой пане коханый, – не отставал Чаплинский, – подночуем здесь: утром как то виднее, бодрее.
– Смерть то встретить днем, да глаз к глазу не бардзо...* – подтрунил Конецпольский и сейчас же, соскочив с коня на руки своих гайдуков, снял латы.
Богдан, отдав приказания, углубился немного направо в лес, а Тимко налево. Раздались близехонько неприятные и резкие крики филина и совы; на эти крики послышались издали как бы ответные завывания пугача.
* Не бардзо – не очень.
Вскоре на поляну вышли двое бродяг по виду.
– А Ганджа, братцы, где? – спросил их Богдан. – Ты ж, Чертопхай, был при нем?
– Вперед ускакал оглядеть степь... – обирал тот репейники и другие колючие и ползучие растения, облепившие и изорвавшие его одежду. – Он уже раз был на разведках и видел недалеко за лесом кучки татар; они тоже рыскали, чтобы вынюхать что нибудь.
– Гаразд! – одобрил атаман. – Ступайте к обозу, выпейте по кухлику, да снова на свои чаты. Тимко, – кликнул он потом своего сына, – возьми с собой Ярему, да Гниду, да еще человек пять и отправляйся на опушку подозорить!
– Добре, батьку, – ответил бодро Тимко, счастливый данным ему поручением.
– Если встретишь порядочную купку татар, дай знать, а если собак пять шесть, то попробуй подкрасться и заарканить кого нибудь, а если пустятся наутек, то не гонись: татарина в степи и куцый черт не поймает.
– Добре, батьку атамане! – поклонился Тимко и ушел.
Козаки еще до наступления ночи зажгли в глубине леса костры; кашевары принялись варить кулиш; стреноженные, кони были пущены на поляну; в два круга вокруг табора расставлены были вартовые.
Из пышного старостинского обоза принесены были ковры и, подушки; отряд кухарей и гайдуков засуетился над вельможнопанскою вечерей, и вскоре на коврах появились дымящиеся и холодные блюда роскошнейших снедей, обставленных целыми батареями пузатых и длинношеих фляг и бутылок.
К магнатской вечере, кроме начальников надворной команды, был приглашен из козаков один лишь Богдан. Чаплинский все время упорно молчал и только согревал себя старым медом да подливал усердно венгерское одному из бунчуковых товарищей третьей хоругви, некоему Дачевскому.
Не успело еще панство повечерять, как раздался в просеке стук копыт, и в освещенном кругу появился Ганджа, держа поперек седла связанного татарина.
– "Языка", батьку, добыл! – проговорил он весело, соскакивая с коня и стягивая татарина; последнего била лихорадка, косые глаза его постоянно мигали и бегали, как у струнченного * волка; лицо от бледности было серо.
– Где ты его поймал? – спросил Богдан.
– Аж под Моворицей, – улыбнулся Ганджа до ушей, выставив свои широкие белые зубы. – Ее то, собаки, сожгли, так я на зарево и поехал. Смотрю, двое голомозых на поле шашлыки жарят, я подполз и накинул вот на этого пса аркан, а другой удрал.
– А где твоя, татарва, главный стан? – спросил атаман у пленника по татарски.
– Ой аллах! Не знаю, – растерялся татарин.
– Слушай, во имя Магомета, говори правду, – насупил брови Богдан, – не то попробуешь горячих углей или соли на вырезанных в твоей спине пасмах.
Татарин трясся и не мог говорить.
– Гей! – крикнул Богдан. – Принести сюда жару и позвать шевца Максима!
Татарин повалился в ноги и стал болтать чепуху.
– Нас много... на полдень... клянусь бородой пророка! Мы четыре раза делились, больше не знаю. О эфенди **, мурза ***, пощади!
– Слушай, собака, – крикнул Богдан, – ты покажешь нам, куда твоя малая батава пошла; солжешь – всю шкуру сдеру и живого посолю. Возьми его, – обратился он к Гандже, – он твой бранец и при малейшем обмане нарезать из его шкуры ремней!
* Струнченный – связанный.
** Эфенди – форма обращения к знатному человеку.
*** Мурза – князь.
– Добре, батьку, – захохотал Ганджа, – не утечет! А насчет голомозых чертей, так я одну тропу их выследил: они, сжегши Моворицу, бросились обратно по направлению к Оджамне. Теперь если бы выследить другое рамено ихнего поганского отряда, так можно б добраться и до перехрестя.
– Пошлем отряды направо и налево от твоей тропы. Ну, спасибо! Ступай подвечеряй!
Конецпольский страшно был заинтересован допросом; но, не зная, с одной стороны, татарского языка и не понимая. отрывочных фраз Ганджи, с другой, он обратился к Хмельницкому за разъяснениями.
– Видите ли, ясновельможный пане, – почтительно начал Богдан, – татаре, когда выходят загоном в набег, то, выбравши крепкое место, отабориваются; тут в ихнем стане все добро, обоз, кибитки с женами и детьми. Укрепившись, они разделяются на четыре отряда и разъезжаются в противоположные стороны крестом; потом на известном расстоянии каждый отряд делится вновь на четыре части и разъезжается накрест, потом и эти отрядики делятся. При таком способе загон в короткое время разносится вихрем по намеченному к грабежам краю и нападает на беззащитных селян, неся с собою смерть, насилие и грабеж, а когда против них выступит отряд, то они разлетаются во все стороны и по намеченным ими тропам сбегаются к своему стану. Если по сведениям окажется, что преследующий их отряд невелик, то татары тогда выступают против него всеми силами, окружают и истребляют; если же, наоборот, отряд, окажется сильным, то они сами торопятся удрать в свои улусы и сараи с добычею.
– Да, я теперь понимаю, – пригубил венгерского пан староста, – нужно быть очень опытным, чтоб ловить этих степовых чертей.
– Стоит только, вельможный пане, открыть две тропы, тогда по ним можно добраться и до клубочка. Я думаю, если егомосць одобрит, через час выступить, чтобы к рассвету быть в Оджамне. Татарин ведь – что ветер!
– Згода! – согласился Конецпольский и налил Хмельницкому ковш меду.
Через час все было на коне. Чаплинского едва могли растолкать, так как он для храбрости хватил через меру литовского меду.
Еще было далеко до рассвета, когда полк подходил уже к Моворице. Тлеющие груды углей и догорающее пожарище служили путеводным светочем. В бывшем поселке не оказалось никого из татар; лежали лишь по улицам изуродованные, обгорелые трупы русских людей, по большей части старики и младенцы...