– Убит! Дойдет! – потирал руки Богдан. – Вот так рушничка, спасибо Тугаю! – И он в восторге крикнул: "Го го!", давая знать ближайшим ловничим, что зверь на месте и чтоб они поспешили; но зверь, услыхав крик, приподнялся снова и, шатаясь во все стороны, побрел налево в глубь леса. Вытянувши нож и оставивши у пня рушницу, Богдан бросился за ним в погоню. Однако смертельно раненый кабан, обрызгивая кровью стебли и кустарники, напрягал свои могучие силы и не только не замедлял шага, а, напротив, ускорял его. Теперь уже догнать его, по крайней мере без собак, становилось затруднительным; впрочем, стройный хор гончих гнал уже по пятам и возрастал в силе. Богдан начинал уже уставать, задыхаться, вдруг он заметил, что кабан провалился в какую то яму и безнадежно барахтается в ней; тогда он бросился с удвоенной энергией на свою жертву, но последняя словно смеялась над ним, и в тот момент, когда победитель думал уже насесть на зверя, тот вырвался еще раз и скрылся в ближайшем чагарнике. Разгон Богдана был до того стремителен, что он не мог удержать бега и очутился сам в той же яме или берлоге, откуда только что вырвался вепрь. Упавши с разбега, Богдан почувствовал сначала боль от ушиба или вывиха, а потом до него донеслись из ямы человеческие голоса и стоны. Последнее обстоятельство поразило его; он нагнулся, чтобы узнать, кто там, но вдруг в глубине зарычал злобный голос:
– Если двинется – пулю съест.
– Раз маты породыла! – крикнул в яму Богдан.
– О, свой! – ответил кто то радостно, но в это время вся стая гончих навалилась на жалкую берлогу; с воем и лаем принялись собаки рыть землю, а штуки три вскочили даже в самую яму. Богдан вытолкал их и, крикнувши: "Суботов!", выскочил сам на пригорок.
Стая как бы разделилась на три группы, рьяно лаяла и разгребала землю. Догадавшись, что и там, быть может, сидят такие же нежданные звери, как и в этой берлоге, Богдан бросился со всею энергиею отвлечь стаю, направив ее на следы красного зверя. Поймавши несколько гончаков, он наткнул их на свежие следы, обрызганные кровью, и когда они, затявкав, знаменательно понеслись запальчиво в чагарник, он направил туда и остальную, уже возбужденную товарищами стаю. Тогда только, убедившись, что ни одного доезжачего не было здесь, Богдан вздохнул свободно и, утирая рукавом жупана пот, обильно выступивший на его лбу, направился и сам замедленным от усталости шагом в эту трущобу. Недалеко в долине вся стая кружилась на одном месте, победно ворча.
А в это время спускались с пригорка к болоту два всадника.
Ехавший впереди всадник был пан подстароста, а следовавший за ним – пышная панна Елена, одетая в полупольский, полумалорусский костюм, отливавший светло розовыми и светло лиловыми тонами, она напоминала нежный цветок первой весны. У обоих всадников сидело на левой руке по хищной птице, накрытой с головы красным, разукрашенным колпачком. За пышным панством следовало на почтительном расстоянии еще несколько корогутников, с такими же ловчими птицами; внизу у болота стояли особые мысливые с легашами.
– Не мудрено, моя крулева, все это может наводить на разные догадки... – говорил искренно и убедительно подстароста, осаживая коня и пропуская Елену рядом с собой, – ведь панна целых два месяца не казала никуда глаз, не допускала к себе, точно замурованная красавица в волшебном лесу!.. Ездил я, ездил!
– Будто уж так часто? – бросила вскользь Елена с лукавою улыбкой.
– Разрази меня Перун! – вскрикнул подстароста. – Да хоть бы встретиться было, как в сказке, с змеем собакою, хоть переломил бы на нем пару копий, потешил бы богатырскую удаль. Уж либо мне, либо ему, собаке. Да, на беду мою, змей то суботовский сам прятался.
– Рыцарство делает пану честь, – метнула Елена блестящий взор в самое сердце подстаросты, – но, к сожалению, в Суботове не было при мне змея стражника, – вспыхнула она легкою зарницей.
– А сам этот захватчик владелец, где же он находился?
– Тато Богдан? – приподняла Елена с недоумением ресницы и потом сразу опустила их черной бахромой. – Он находился при сиротах детях, то удалялся в пасеку молиться и грустить по жене...
– Го го! Поверю! Сто чертей с ведьмой! Такой то он, этот козак, – выкрикнул презрительно Чаплинский, – такой он нежный и страстный малжонек?
– Пан Богдан, – подчеркнула Елена и побледнела, как лилия, – поступал шляхетно с женою и при жизни, и после смерти, тато мой вообще человек шляхетный.
– Ха ха! И панна это утверждает, именно панна? Езус Мария! – уставился он на нее своими выпуклыми светлыми глазами.
Елена вспыхнула до ушей и не нашлась, что ответить.
– Неужели же, – продолжал с горечью собеседник, – неужели пышная панна, крулева литовских лесов, привязана к нему, как дочь, или даже... я молчу! – спохватился Чаплинский.
– Тато мне, – ответила после некоторого молчания взволнованная Елена, – много, много сделал добра; он спас меня от смерти, вырвал из рук врага, защитил от преследования, поручил опеке магната, значит, дал эдукацию, и теперь любит, как родное дитя...
– Может быть, больше? Ведьма ему в глотку! – прошипел сквозь зубы, прищуривая глаза, спутник.
– Пане! – подняла гордо головку Елена и сверкнула молнией на Чаплинского.
– Пшепрашам, – съежился тот и перешел сейчас же в трогательно искренний тон... – Я верю, он сделал действительно панне несколько услуг, и он был награжден за них уже сторицею тем, что мог их сделать: я бы за одно это, за одну возможность, за близость к панне, отказался бы от рая... Як бога кохам! – проговорил он одним духом и потом, глубоко вздохнув, отер струившийся по лицу пот.
Панна поблагодарила его обворожительным взглядом и сконфузилась.
– Иные же дяблы перевертни берут за свою услугу страшную плату...
Елена вспыхнула теперь вся до корня волос ярче полымя и отвернулась, чтобы скрыть набежавшие, непослушные слезы, а Чаплинский, не замечая, что своей наглостью нанес ей обиду, продолжал в ревнивом азарте.
– Такую несообразную, несоответственную плату, какую может заломить только жид или хлоп! Берут и не квитуют! * Когда можно поквитовать – не квитуют... Три месяца проходит, но что им тайные терзания жертвы! Хамский гонор важнее.