Елена побежала в тревоге за Богданом, но его на этот момент не было дома; пока побежали звать пана, она вернулась к больной и заметила, что та начинала дремать под влиянием наркоза. Измученная пережитыми за последние дни волнениями, тревогами и физическою усталостью, Елена воспользовалась тоже минутным успокоением больной и сама прикурнула за пологом кровати на каких то мешках с сушеными яблоками.
Надолго ли забылась Елена или нет – она не помнила, но ее разбудил стук тяжелых сапог и сдержанный говор. В комнате было уже совершенно темно, и Елена по голосу только узнала, что говорил с умирающей женой ее муж Богдан.
– Дружино моя любая, – шептала едва слышно рвущимся голосом умирающая, – отпустило мне немного... так я хочу тебе... сказать мое последнее желание... Спасибо тебе, сокол мой... за счастье, что дал мне... за все!.. Там я за тебя и за деток буду бога молить. Десять лет уже я тебе не жена... а калека, нахаба... Прости, что так долго мучила... не моя на то воля...
– Голубка моя, что ты? – промолвил растроганным голосом Богдан. – Да мне и думка такая не приходила!
– Борони боже!.. Разве я на тебя нарекаю?.. Только постой... – с страшным усилием старалась она вдохнуть широко раскрытым ртом воздух, – дай мне договорить... а то дух забивает... Ты еще молод... силен... тебе нужно жить в паре... да и сиротам моим нужна мать... Так я прошу тебя... благаю: женись после моей смерти... и женись на Ганне: она тебя любит... она для моих деток будет наилучшею матерью... Я тогда буду покойна... за них...
Богдан молчал, но по нервному, порывистому дыханию можно было судить, что он сильно взволнован.
– Так ты исполнишь мою просьбу? – допытывалась, дыша тяжело, с хрипом, пани.
– Моя люба, – после долгой паузы ответил, наконец, Богдан, – мне больно слушать... и думка про это – кощунство! Может, господь еще исцелит тебя... ведь всякое чудо в руце божьей...
– Нет... годи: я молюсь, чтоб прибрал, – закашлялась пани, судорожно хватаясь руками за грудь. – Воды... Во ды! – прохрипела она, опрокидываясь на подушки.
Богдан бросился за кухлем в светлицу, а Елена, воспользовавшись его отсутствием, проскользнула незаметно в дверь, убежала в свою горенку и упала со слезами в подушки.
Припадок больной, впрочем, прошел, и она, напившись зелья, снова успокоилась и заснула. Богдан вышел на цыпочках из ее комнаты в светлицу, заглянул в панянскую и, не нашедши в ней Елены, пошел искать ее в сад. Но, несмотря на усердные поиски и окликания, не нашел ее ни в саду, ни в гайку; в волнении и тревоге он отправился в ее горенку. Елена услыхала приближающиеся к ней тяжелые, хотя и сдержанные шаги и затрепетала, как в лихорадке, забившись в угол кровати.
– Оленочко, зирочко, ты здесь? – спросил шепотом Богдан, подвигаясь в темноте ощупью.
– Здесь, одна.. – едва слышно, дрожащим голосом ото звалась Елена.
– Где же ты? – подходил осторожно к кровати Богдан.
– Ах, не подходи, тато! – всхлипнула она, ломая руки, так что пальцы ее захрустели. – Я такая несчастная, я не могу этого перенесть! Увези меня отсюда, забрось куда нибудь далеко, не то я руки на себя наложу!
– Дитятко мое, что с тобой? – стремительно подошел к ней Богдан. – Ты плачешь? Ты вся дрожишь? – обнял он ее и осыпал поцелуями ее голову и руки.
– Не могу, не могу я здесь оставаться, – билась она у него на груди, как подстреленная птица. – Я была в мамином покое, я слыхала ее просьбу.
– А, вот что! – задрожал в свою очередь Богдан: лихорадочный жар заражал и его. – Я не дал слова, а тебе же, мое дитятко, что? – прижимал он ее головку к своей груди, нагнувшись к ней так близько, что ощущал даже зной ее порывистого дыхания.
– Как что? – затрепетала Елена и вдруг, приподнявшись на кровати, вскрикнула страстно: – Прости мне, боже, не властна я над сердцем! Ведь я люблю тебя! – и, обвивши его шею руками, она упала к нему на грудь и примкнула своим разгоряченным лицом к его лицу.
– Ты? Меня? – даже задохнулся от прилива страсти Богдан. – Какое счастье!.. Я только мечтал о нем, только и думал! Не перенесть такой утехи: она жжет меня полымем... Да ведь и я тебя, моя ненаглядная зирочко, моя рыбонько, безумно, шалено люблю, кохаю тебя одну, как никого еще не любил, до потери разума, до потери жизни! – обнимал он ее порывисто и страстно, обнимал и целовал всю, забывая все окружающее, забывая весь мир.
– Да, да, сокол мой, радость моя! – прижималась к нему все ближе и горячее Елена. – Так пропадай все! Нет для меня больше блаженства, как быть твоею...
– Так и будь же моею навеки! – прошептал обезумевший от страсти Богдан.
Мрачно в суботовском доме; словно черным саваном покрыла его налетевшая туча.
С печальными лицами, с влажными глазами, на цыпочках, осторожно все ходят и прислушиваются к шороху, к малейшему шуму; встретятся два лица, вопросительно, тревожно взглянут друг на друга и молча разойдутся в разные стороны, иногда только тупое безмолвие нарушится слабым стоном, заставив всех вздрогнуть.
Уже третий день, как приобщилась святых тайн пани Хмельницкая и почти третий день, как лежит она в бессознательном состоянии; придет немного в себя, застонет от невыносимой боли, поманит умоляющими жестами, чтоб ей дали успокоительного питья, и снова впадет в предсмертный, изнурительный сон. Ей уже и не отказывали в этом напитке, видя неотразимую безысходную развязку ее страданий и желая хоть этим облегчить агонию.
Елена тоже третий день не сходит со своей горенки вниз, сказавшись больной. Приходила навестить ее Катря, но Елена, бледная и смущенная, уклонилась от всяких разговоров о своей болезни, от всяких ухаживаний за ней и от лекарств, прося лишь, чтобы ее оставили в покое. Катря ушла от нее, обиженная этим приемом. Вообще болезнь и поведение Елены возбудили бы в иное время много недоразумений и пересудов, если бы вce не были пришиблены висящим над головой горем.
Зося, придя утром к своей коханой панянке, была поражена ее видом.
– Ой панно, цо то есть? – не удержалась она от восклицания.
– То, что и должно было быть, – ответила сквозь зубы, не глядя на Зоею, Елена.
– То скутки (последствия) греческого обряда?