– Так, – говорит резко и отрывисто князь Ярема, подкручивая ежеминутно свои тонкие черные усы, – до нас доходят смутные слухи... говорят о каком то заговоре... упоминают об Оссолинском и короле; набираются де войска... артиллерия. казачья сволочь снова подымает голову, и я мечом моим клянусь, что между этими новыми повстанцами и тайными замыслами короля есть какая то скрытая связь. Нет! – ударил он по столу кулаком. – Мы не можем теперь быть покойными даже за свою вольность! И это будет так вечно, говорю я вам, пока Речь Посполитая будет обирать на трон свой чужих, чуждых ей королей. Разве среди нас мало князей, ведущих род от Витовта, Ольгерда? Шляхте угодно обирать чужеземца, так не к чему и ждать от него любви к нашей отчизне... Нас предают... И кто предает? Сам король! Что ему Речь Посполитая? Она не была и не будет ему никогда отчизной! Не так ли домогался он и московской короны?! А сколько пролил шляхетской крови за шведский престол? Но досыць, досыць! – говорю я... Речь Посполитая не подножье королевского трона и хлопских затей!
– Совершенно верно, ясный княже! – прогудела в ответ ближайшая шляхта.
– Князь Вишневецкий – уродзоный круль, – выкрикнул кто то в задних рядах после горячей речи князя Яремы.
– Этот закон, Панове, – отдуваясь, сообщил Заславский, – постановлен в ограждение нашей золотой вольности, чтобы короли не имели в Речи Посполитой ни собственности, ни родственных связей.
– Однако тем не менее, – возразил горячо Вишневецкий, – и от чужеземца идут подкопы под нас, а поддержку находит он тоже.
– Да, да, – сверкнул зелеными глазами Чарнецкий, – все эти приготовления к войне недаром... уже что то они наверно задумали с этой лисой, купившей себе княжье достоинство в Риме{221}, с этим нашим великим канцлером!
– Беса кривого мне в его войнах! – воскликнул пышный пан Заславский, отставляя свой келех. – Ему хочется войсковой славы, а я за нее своими боками плати? Не будет! Подати снова, мыта, поборы, татары, грабеж, разоренье. Не позвалям, да и только! Хочешь воевать – в пограничное войско иди!
В группах, окруживших стол, раздались одобрительные возгласы.
– После последнего повстанья мои украинные маентки до сих пор облогом лежат, хлопство разбежалось, рук нет, – продолжал он с отдышкой. – На милость короля не надейся! И каштелянство и староства он раздает своей новой шляхте, Оссолинским, Казановским, а старой самой за плугом, что ли, идти! – и тучный пан Заславский весь побагровел от благородного гнева и шумно отодвинулся от стола.
– Не в хлопах дело! – возразил раздражительно Иеремия. – Это наше быдло, и с ним мы расправимся сами... позорно для шляхты обращаться к королевской ласке в этом деле, а вот обуздать этого чужеземца следует. Об этом нужно подумать.
– Обуздать, обуздать! – загалдели кругом.
– Да, – продолжал Вишневецкий, – если мы – правящий класс в Речи Посполитой, так нам и должно принадлежать исключительное право входить в договоры с иностранными державами, собирать войска, объявлять войну, заключать мир, назначать подати и поборы, а этой коронованной иноземной кукле для почета достаточно и тысячу душ стражи да доходу с коронных имений.
– Ха ха ха! – закачался от смеху князь Заславский. – Коронованной кукле! Виват!
– Виват, ясноосвецоному князю! – подхватила и стоявшая шляхта, опорожняя келехи и наполняя их вновь старым медом.
– Отчего ты, Виктория, сегодня скучна? – обратилась к своей подруге между тем княгиня Гризельда. – Глаза твои так вяло, так безжизненно скользят по нашему пышному рыцарству?
– Не люблю я, признаться, – улыбнулась та, – этих разговоров про королей да про хлопов... тоска! А рыцарство твое совсем не интересно!
– Как?! – изумилась Гризельда. – А присмотрись к пану Раймунду да к пану Яну.
– Эк, невидаль! – сделала презрительную гримасу подруга.
– Ты уж очень разборчива, – пожала плечами Гризельда, – никто тебе у нас не нравится... Или заполонил твое сердце малжонок, – бросила она насмешливый взгляд, – или...
– Или что? – вспыхнула полымем пани.
– Или оно всецело принадлежит кому нибудь другому.
– Гризельда! – вскрикнула, как бы прося пощады, Виктория. – На бога!
– Или – продолжала лукаво Гризельда, – оно совсем не способно к любви.
– Последнее самое верное, – улыбнулась, подавивши вздох, подруга, и темный взор ее ушел сам в себя.
А за столом между шляхтой опять поднялся оживленный разговор. Вопрос зашел о религии, и Гризельда вся обратилась в слух, а пани Виктория, воспользовавшись минутой, встала от стола и подошла к паненкам.
– Да и здесь его королевская мосць оказал нам услугу. – выкрикивал неприятным и резким голосом князь Вишневецкий.
– Кто как не он хлопотал о греческой схизме, кто отдал им епархии? Мало того, хотел посадить схизматского митрополита с нами в сенат.
– О tempora, о mores!{222} – промолвил иезуит. – Схизма на верной земле, посвященной папскому престолу и пресвятой деве!
– Король хотел примирить вероисповедания во имя мира и спокойствия в панстве, – вставил негромко Остророг.
– Только тот мир и прочен, который предписан мечом, – произнес гордо Иеремия, бросая в сторону Остророга полный презрения взгляд.
– Ха ха ха, мир с хлопами! – разразился диким смехом Чарнецкий. – Так можно рассмешить и мертвого: мирить меня с тем, кто сам с головой и с ногами в моих руках? Да после этого мне могут предложить помириться и с моим надворным псом!
– Однако, – поднял Остророг свои голубые глаза, – пан забывает...
Но слова его перебил резкий и надменный голос Иеремии.
– Но не бывать тому, Панове! – крикнул он запальчиво. – Я не допущу этого, и если панство не пойдет за мной, сам сорву сейм!
– Да и к чему вмешательство короля в наши религиозные дела? – просопел багровый Заславский. – Мы сами над собою паны, а в помощь еще нам могут стать святые отцы.
– И они бы давно сделали свое дело, если бы его милость король не был так ослеплен склонностью к схизме, – вздохнул смиренно патер. – При покойном короле Жигмонде, пока не вмешивалась светская власть в дела церкви, наш орден не подвергался гонению, и заблудшие в схизме овцы мирно возвращались в лоно святой церкви, а ныне разогнаны слуги святейшего отца, в небрежении дело веры, но... – иезуит поднял глаза к потолку и произнес совсем тихо и смиренно: – Пока живу, надеюсь, а надежда – в бозе!