– Ах, тату мой, тату мой! – продолжала она еще мягче, еще нежнее. – Все они на меня... и все из за панны Урсулы... говорят, что меня нельзя выпускать вместе с нею, потому что все панство засматривается на мою красу... Ах, на что мне, на что мне эта краса, и любоваться ею некому, и одно горе мне от нее! Ой тату, тату, как надоело мне все это чванное панство, все вельможи, все пиры! Ничего б я больше и не хотела, как жить в маленькой хаточке в вишневом садике, в далеком хуторке... Замучилась я тут, затосковалась... Нет, тату, у этого вельможного панства ни сердца, ни души.
– Радость моя, горличка! А я думал про тебя совсем иное! – вскрикнул горячо Богдан.
– Что же? Тато меня не знает, а здесь, ох, как тяжело, невымовно, – вздохнула Марылька и уронила руки на колени. – Я хотела просить тата вырвать меня отсюда, взять к себе, если... нет, не ждать уж мне счастья, лучше умереть!
– Зирочко моя! Бог с тобою, какие думки! – прижал ее головку Богдан к своей широкой груди и поцеловал золотистые пряди. – Да если моей дытыночке не скучно ехать к нам на тихие хутора, так это же счастье для меня, великое счастье!..
А Марылька продолжала еще более тихо и мягко, прижимаясь к его груди головою, словно искала у него оплота и защиты.
– Каждая птичка имеет своего защитника, каждый цветочек растет на родном стебельке, одна я не имею ни воли, ни доли, сохну и вяну в этих мурах. Ох, на что спасал меня тато на турецкой галере? Лучше бы мне умереть тогда сразу с думкой о нем... Только ведь мне все равно не жить долго, если останусь я здесь еще – руки наложу на себя!
– Не останешься ты больше, – перебил ее Богдан, – я возьму тебя с собою, я попрошу пана канцлера, короля попрошу, они мне теперь не откажут, – в голосе Богдана послышалась уверенность и гордость. – Не будешь ты больше знать ни слез, ни горя, как дитя родное прийму я тебя. Только как покажется тебе после вельможнопанских покоев мой простой казацкий дом?
– Раем! – вскрикнула восторженно Марылька, а потом вдруг прибавила печально. – Только что же это я, а как еще вельможная пани примет меня, может, и не захочет? Я, глупенькая, о себе только и думала, а ведь в семье главное пани господыня...
– Ты про жену, Марылько? Квиточко, – начал смущенно и как то неловко Богдан, – она бы рада была, она бы полюбила тебя, если бы была жива...
– Пани умерла? – вскрикнула Марылька, едва сдерживая захватывающий дыхание восторг, и, спохватившись, притихла, постаралась придать и лицу, и голосу выражение страшного горя.
– Еще не умерла, – поник печально головою Богдан, – но уже совершенный труп. Она десять лет не вставала с постели, а теперь уже не знаю, застану ли я ее? Страдалица, она, впрочем, только и молилась богу, чтоб поскорее принял ее к себе. Мы все привыкли уже к этому горю и не смеем на бога роптать.
– Ах, бедный, бедный тато! – заломила руки Марылька. – Мне теперь еще больше... Впрочем, что же могу я, бедная?.. Ох, как бы я желала утешить пана, помочь несчастной пани! – вскрикнула она, и в ее голосе прозвучали искренние, теплые ноты, подогретые такой неожиданной для нее радостью.
– Ангел небесный! – прижал ее к сердцу Богдан. – Так и лети ж к нам на утешение, а мы защитим тебя щырым сердцем.
Наступило молчание. Марылька, словно потрясенная горем, сидела грустно, склонивши головку. Богдан молча любовался ею.
– Ну, открой же свои ясные оченьки, дай мне посмотреть на тебя, – обратился он наконец к ней ласково.
Марылька молчала, опустивши глаза. Стрельчатые ресницы бросали вокруг них темную тень; казалось, несколько мгновений она еще не решалась поднять на Богдана очей. Но вдруг длинные ресницы ее тихо вздрогнули, медленно поднялись, и Богдана обдало целым морем синих теплых лучей.
– Ах, какая ты стала, Марылька! – невольно отшатнулся он, не отрывая от нее восхищенных, глаз.
– Какая же? – усмехнулась Марылька по детски, кладя свои руки сверх Богдановых рук.
– Пышная, гарная краля, королева! – вырвалось у Богдана слишком пылко.
Марылька почувствовала, как сердце ее забилось горячей и сильней, а на душе стало ясно и покойно.
– Тату до вподобы, и Марылька рада, – проговорила она игривым детским голосом; в глазах ее вспыхнул лукавый, кокетливый огонек, углы рта задрожали, и все лицо осветилось вдруг сверкающею, обворожительною улыбкой. Марылька преобразилась. В одно мгновение грусть и раздумье слетели с ее дивного личика: перед Богданом сидела молодая прелестная кокетка, чувствующая и сознающая силу своей красоты...
– Зиронька ясная! – прошептал Богдан, сжимая ее руки в своих. – Ну, скажи ж мне еще раз, скучала ль ты за татом, вспоминала ль его хоть разок?
Марылька нагнула голову и, бросивши на Богдана лукавый взгляд из под соболиных бровей, проговорила с расстановкой:
– А тато думает как?
И от этого лукавого взгляда, и от ее звонкого, детского голоска Богдану сделалось вдруг так легко и весело, словно с плеч его свалилось двадцать лет.
– Не знаю, – усмехнулся он ей также молодцевато, – кто может поручиться за девичью головку?
– А я ж тату уже раз сказала.
– Мало, мало, моя ласточка!
– Ну, так вот же, – вскрикнула Марылька, обвивая его шею руками, – скучала, скучала, скучала, таточку мой, любый, коханый, о тебе одном только и думала, тебя только и ждала!..
29
Уже с час добрый сидит Богдан в кабинете великого коронного канцлера и ведет с ним беседу. Оссолинский широковещательно, хотя и осторожно, рисует Хмельницкому будущие планы войны, расспрашивает о возможных путях движения татар, советуется об укреплении некоторых пунктов, а главным образом, выведывает искусными затемнениями речи, неожиданными обращениями, ловкими сопоставлениями про настроение казачьих умов, а найпаче шляхетских: Оссолинскому, видимо, хочется, между прочим, выпытать незаметно и про себя, не подозревает ли его в кознях шляхетство и не задумывает ли чем вредить?
Богдан слушает плавно льющуюся речь Оссолинского, отвечает ему машинально, а мысли его не здесь: они разметались по неизвестным ему покоям вельможи, и ищут дорогого образа, и льнут к нему, как бабочки к солнечному лучу. Прислушивается Богдан, не долетит ли сюда знакомый мелодический голос, не скрипнет ли дверь, не зашелестит ли глазетный{216} кунтуш, но везде тихо, методически лишь звучит мерная речь, словно переливается по камням ручей.