Богдан молча кивнул головою, а Кривонос остановил дикий блуждающий взор на Чарноте.
– Только что вот... – возражал сам себе Чарнота с паузами, – иногда налетами грабят, так и мы не дарим, а тешим также свою удаль. Да я скажу еще так, что и добре, что грабят, ей богу, добре! От их набегов нам даже польза... Раз, – они не дают нам спать, а будят... да, будят силу казачью, закаляют лыцарскую удаль, а два, – что шарпают и даже чаще наших лютых врагов, заставляют их искать у нас помощи, а стало быть, и нам прибавляют больше весу!
– Провались я на этом месте, – захрипел наконец Кривонос, – коли Чарнота не правду сказал! А что станется, пане брате, если мы татар совсем повоюем? Ведь тогда они Польше не будут страшны, а без них мы не нужны. Тогда ляхи, мироеды мучители, на нас и опрокинутся всею своею силой и задавят... вот оно что! Вот оно куда карлючка закандзюбылась! Задирать то татар, чтобы они били ляхов, – добре, любо! А татар нам бить, так все равно, что свою голову под обух подставлять.
Задумался Богдан над этими речами. Такие мысли смущали иногда и его голову: "А что, взаправду, если это только интрига, если хотят соблазнить нас шаткими обещаниями, поднять всех на борьбу с бусурманом, и, опрокинувши его за Черное море, раздавить безбоязненно все казачество? Какую тогда роль сыграю я для своей Украйны? Положим, что этому королю нельзя не верить: он не лукав и чист сердцем, но он и не долговечен. Не воспользуется ли тот, кто его сменит, нашею кровью для нашей же погибели?"
– Правду сказали вы, – отозвался наконец громко Богдан, – и ты, Михайло, и ты, Максиме, сущую правду: все может статься, и верить ляхам нельзя, да опериться нам без этой войны невозможно; в том то и сила, что нам нужно воспользоваться их думкой, чтобы збройно сесть на коня, а когда засурмят затрубят наши трубы, да взовьется наше родное кармазинное знамя, да заалеют бесконечными рядами алые верхи шапок и жупаны, – тогда то, братцы, и подумаем крепкую думу: на татар ли с ляхами ударить или с татарами на ляхов?
– Вот так дело! – расправил брови Кривонос.
– Любо! Оживем!.. Теперь уже и я выпью по самое... некуда! – потянулся Чарнота к бочонку.
– Так и помогите же мне, друзья, – убеждал Богдан, – докончить с ляхами игру... давно уж я ее веду... даже очертела.
– Поможем, поможем, – подхватил Чарнота.
– Мне только усыпить нужно панов, пока сядем на коней да саблями брякнем. Так вот от имени всего казачества бью я челом, чтобы вы на малое время бросили ваши камышевские жарты.
– А! – застонал даже Кривонос и так сжал кулаки, что кости хрустнули. – Все таки за старое! Да ведь это сверх человеческой силы! Да знаешь ли ты, что творят здесь эти идолы аспиды?
– Все знаю, брате, – вздохнул глубоко Богдан, – и знаю, что нужно этих вылюдков карать; но для этой самой кары, для избавления народа от египетской неволи нужно пока воздержаться от кровавой мести.
– Да как же воздержаться? – вскрикнул Кривонос, потрясая руками. – Ну, пусть меня считают за простого камышника разбойника... Сам я за себя и отвечу... Поймают – сдерут шкуру, на кол посадят, и баста... Эка невидаль!
– Эх, Максиме, Максиме! – покачал укоризненно головою Богдан. – Да кто же Кривоноса, лыцаря, равного Яреме, посчитает за простого камышника? Ты своими жестокими карами ожесточишь лишь врага. Клянусь тебе богом и нашим краем бессчастным, что ляхи взбудоражатся, заподозрят короля и размечут, как щепки, все наши хитрые планы.
– Слушай, мой друже, – почти упал возле Богдана Максим, – если б ты заглянул вот сюда, – распахнул он совсем свою грудь, – и увидел, какая там рана, окипевшая и гноем, и черною кровью, то ты бы отскочил в ужасе... Я сам туда боюсь заглянуть и прячу ее от людей... Ой, и жжет же она меня вечным огнем, неугасимым, пепельным!.. Ты говоришь, что я не могу от жестокостей отказаться... все меня зверем считают, но был же я когда то не зверь! И это побитое сердце умело любить и знало ласку... Эх! – выпил он залпом ковш оковитой и прилег головой на поднятые на локтях руки. В горле у него что то кипело и клокотало, плечи судорожно вздрагивали от страшной внутренней боли.
Богдан вздрогнул от этого страдания, которое повалило могучую силу к земле, и занемел.
– Что там вспоминать старое, Максиме! – положил ему руку на плечо Чарнота. – Когда б всякий из нас распахнул свое сердце – страшно было б и глянуть кругом! Много запало туда лядской ласки! Э, да что там! – вскрикнул он резко, выпивая залпом ковш водки. – Не всем же выпадает счастье! Кому любовь, кому тихая радость; а кому горе да зрада, – все равно неси, только смотри, чтоб плечи не согнулись! И не согнутся! Не согнутся! – вскрикнул он, сверкнувши своими синими глазами. – В землю уйдут, а не поклонятся никому и не попросят никого тяжесть их разделить! – Чарнота охватил голову руками и устремил свой взор в мигающее пламя каганца... Казалось, перед ним всплывало что то далекое, прекрасное, незабвенное... По лицу его разлилась глубокая печаль... – Эх, все вздор, все вздор на свете! – вскрикнул он с невыразимой горечью, словно хотел этим восклицанием оторвать свою мысль от мучительных воспоминаний. – Одна только горилка и может приголубить казака! – И с этими словами Чарнота налил себе полный ковш водки и, выпивши его залпом, повалился ничком на землю. Богдану почудились какие то подавленные стоны. Но вот в землянке наступила полная тишина.
Упало тяжелое молчание. Каганец то вспыхивал, то примеркал, мигая по мрачной берлоге уродливыми тенями; черная ночь заглядывала в ее дверь, а издалека доносился надорванный умирающий стон. Богдан тяжело дышал и чувствовал, что его гнетет и давит тяжелая туга, словно жернов; будущее представлялось ему и загадочным, и мало отрадным; за туманами и мглою предвиделись страшные грозы; надежда усмирить хоть на время этих мощных, но искалеченных горем людей ускользала из рук...
– Ох, тяжело! – простонал наконец Кривонос и, проведши руками по лбу, заломил их на затылке. – Слушай, Богдане, друже, никому еще не говорил, не поверял я того, что тебе поверю... а ты выслушай и пойми, как я зверем стал, выслушай, хватит ли после всего человеческих сил, чтобы сдержать бушующую в душе лютость... Выслушай и рассуди меня, брате!