– Не узнаешь, что ли, меня, друже мой? – радостно отозвался Чарнота, широко раскрыв свои руки.
– Узнать то узнал, – ответил Богдан с дрожью в голосе, – сердце подсказало, забилось, да на меня наплели враги таких подлых напраслин, что боялся к тебе подойти. Слушай, у Богуна...
– Стой, друже! – перебил его Чарнота. – И твоему сердцу, и твоему слову я, как себе, верю: скажи прямо – ты все тот же, как был?
– Все тот же и сдохну таким! – воскликнул Богдан.
– Так и начхай на все брехни и кривды, – обнял его Чарнота, – а кто писнет – голову тому размозжу. Наш ты – так и, пропадай все ворожье на свете! А вот я тебе, друже, и горилку, и одежу сухую с собой захватил. Гей, Верныгоро! Вовгуро! – оборотился он. – Захватили ли все, что нужно, с собою?
– Все есть, батьку, – ответил один из них, подходя и подавая Чарноте сорочку, штаны и жупан.
При звуке его голоса Богдан вздрогнул и оглянулся: это был голос его таинственного проводника.
– Что это ты смотришь так, не признаешь ли или вовсе не знаешь? Вот это Лысенко, Вовгуря, а тот вон Верныгора.
– Да, если бы и знал их, друже, то трудно было признать; все прятались от меня, – ответил с саркастической улыбкой Богдан, – я уж думал, не шпиги ли это яремовские? А уж как оставили меня на этом острове, так и совсем в том уверился.
– Прости, батьку, – ответил в смущеньи Вовгуря, – это для предосторожности: у нас каждого, кто к батьку Максиму идет, сначала здесь оставляют, чтоб не удрал и не сообщил гончим псам про тропу к нам, а потом уже, поразглядевши да порасспросивши его и других, одним словом, уверившись в нем, пускают к атаманскому куреню.
– Вы же меня, панове, с самого начала, видно, признали, – отозвался с горьким упреком Богдан. – А все таки, значит, и я – каждый, и я мог бы утечь ко псам?
– Что ты, батьку атамане, да разве свет может перевернуться догоры, шут знает чем? – оправдывался как то взволнованно Вовгуря. – Правда, на тебя плели всякие пакости, – водятся ведь и такие поганые языки, как у баб, прости господи... Но главное, тебе нельзя было пройти двух проходов без маток, так я и замешкался, пока вывязали их четыре штуки, ей богу!
– Что ж, правда! – подавил со вздохом чувство боли Богдан. – В военном деле – ни для друга, ни для брата, ни для отца нельзя отступить от правила.
– Ну, что там старое, друже, вспоминать, – ударил Богдана по плечу Чарнота, – предосторожностей у нас, правда, много, да иначе и нельзя, такая наша здесь доля: кругом ищут, рыщут везде Яремины слуги, только это болото и защищает нас, а узнай они здесь нашу потайную тропинку – живо бы накрыли! Потрудились, правда, братья занадто: видишь, они у нас, – указал он на Лысенка и Вовгурю, – на сторожевом посту там стоят. Ну, а в военном деле, сам знаешь, уже лучше пересолить, чем недосолить.
– Так, так, – согласился невольно Богдан.
– Ну, а теперь одевайся поскорее, друже, да выпей для подкрепленья сил немножко вот этой целющей водицы, да и гайда в дорогу. Брат Максим уже давно нас ждет.
Богдан оделся, согрелся несколькими глотками водки, и путники отправились наконец в путь; переправились по маткам, как по понтонам, на другую Сторону, пошли зарослями, перебрались ползком через чагары, еще раз переправились по маткам и выбрались, наконец, на тот таинственный, затерявшийся между недоступными плавнями жабиный остров, где уселся своим вольным кошем Кривонос.
Весь остров был покрыт кудрявою зеленью приречных древесных пород, между которыми преобладала верба; седоватые, мягкие волны ее отливали серебром и придавали картине особенную прелесть.
По пути к землянке Чарнота отделился было куда то в сторону и теперь вышел вместе с Кривоносом навстречу Богдану.
– Слыхом слыхать, видом видать! – протянул Кривонос еще издали руки. – Каким тебя ветром занесло в эти жабьи трущобы?
– Ветром добрым, хорошим, – ответил взволнованно Богдан, – давно жданным и только теперь посланным нам господом богом.
– О?! –обнял его Кривонос. – Так это что же? Значит, и я дожился до такой радости? Только постой, постой, друже, какая весть? Или такая, чтобы, засучив рукава, вы купаться по горло во вражьей крови и упиться ею допьяна, или, может быть, вновь "обицянки цяцянки, а дурневи радость"?..
– Нет, уже не обицянками пахнет, – возразил возбужденно Богдан, – а скоро начнется и пир, да такой, что враги наши запляшут на нем до упаду!
– Э, да на таких радостях нужно выкупать и душу в горилке, – вскрикнул Кривонос. – Гайда ж в мой курень! Милости прошу: почти и мой угол, и мою чарку!
Землянка была вырыта, очевидно, наскоро и не приспособлена для жилья; она представляла довольно большую и неглубокую яму, прикрытую сверху лозой и дерном, а внизу устланную соломой. Через солому просачивалась в иных местах грязная вода, а потому сверх соломы набросаны были воловьи да овечьи шкуры, а сверх них уже лежали плащи и полушубки. В углах валялось ценное оружие и разная утварь, между которой блистала и серебряная посуда. Хозяин и Богдан улеглись на шкурах, а Чарнота засуетился, и через минуту перед ними появился огромный окорок, половина барана, хлеб и сулея доброй горилки. Выпили по ковшу, по другому и принялись за еду. Утоливши голод, Богдан рассказал подробно друзьям о речах короля, о разговорах с Оссолинским и Радзиевским, о планах этой кучки истинно преданных его величеству и благу отчизны людей, о желании их приборкать магнатов, поднявши власть короля, о стремлении привлечь на свою сторону Казаков, единственных и вернейших в этом деле помощников, для чего и затевается ими война. Кривонос слушал эти доклады с мрачным вниманием, опоражнивая ковш за ковшом и приговаривая себе изредка в ус:
– Чулы, слыхали!..
Когда же Богдан прервал свой рассказ, потянувшись за сулеей и за кухлем, то Кривонос глубоко вздохнул и произнес разочарованным голосом:
– Стара байка!
– Да, ничего нового, – вздохнул и Чарнота.
– Постойте, панове, – улыбнулся Богдан, – дайте промочить глотку!
– А коли так, друже, то промочи, – подсунули сулею товарищи.
– Видите ли, братове, – крякнул Богдан и заметил вскользь Чарноте: –Добрая у тебя горилка, ровно кипит... Да, так видите ли, обо всем этом мне намекали и в письме на Масловом Ставу, да лично то я убедился в правоте этих сообщений, только свидевшись с королем, после морского похода, когда он меня отправил за границу с поручениями нанимать войска и заключать союзы.