Через несколько дней после громкого хлопяшника, не обошедшегося без человеческих жертв, подстароста выехал вместе с Ясинским осматривать Чигиринские владения и сдавать в ведение дозорцы поместья. Ясинский сразу же постарался выказать перед патроном свои административно экономические способности в изобретении новых доходных статей, применяясь к условиям каждой местности. С полей хлопских, за пользование ими, он предложил, кроме установленного отработка натурой, брать еще до скарбу известный процент с их урожая – сноповое, а с общественных выгонов и выпасов с каждой штуки скота – покопытное; право строить свои мельницы рекомендовал он отобрать у хлопов; рыбную ловлю и охоту обложить тоже своего рода податью – рыбное, пташиное и звериное; даровую же порубку запретить во всех лесах без исключения, такое же запрещение наложить и на рубку тростника по озерам. Базары и торги в местечках обложить особыми сборами, за весы установить тоже плату. Кроме того, все переправы на реках обложить новым побором: поронным, а проезжие дороги – шляховым. Некоторые из этих поборов, впрочем, уже существовали и здесь на практике, но они взымались посессорами случайно, – нападением, грабежом, – а в систему еще введены не были; Ясинский же предложил их регламентировать. Всю эту программу новых доходов вывез он из Подолии и Волыни, где она была уже введена и практиковалась успешно. Чаплинский одобрил ее с восторгом, но решил вводить исподволь, приучая к новым порядкам этих хлопов баранов постепенно и незаметно; для более же успешного процветания новых экономических начал положено было усилить в каждом селении надворные команды. За собирание этих мелких доходов взялись корчмари евреи, которым они по мере водворения и сдавались на откуп.
Ясинский предложил еще Чаплинскому сдать и хлопские церкви да схизматские требы в аренду, заверяя, что таковые, на основании его наблюдений, могут давать огромный доход; но Чаплинский, несмотря на алчность и на соблазн угодить этой мерой католическому духовенству, побоялся до поры, до времени вводить ее в этом гнезде бунтовщиков, а решил по осуществлении всех экономических преобразований приступить осторожно и к этому источнику доходов.
В одном из поднепровских селений Чаплинский и Ясинский встретились с Пештою, который спешил, по его словам, на Запорожье. За эти четыре года Пешта только полысел немного и как будто обрюзг. Тайным образом Пешта страшно заискивал у всей шляхты, а особенно у Чаплинского. Приезжая в Чигирин, он считал за величайшую честь посетить пана подстаросту, оказывая всегда ему глубочайшее почтение и неизменную преданность. Чаплинскому нравились и лесть Пешты, и его всегдашняя готовность поделиться с подстаростой новостями, добытыми среди мятежных Казаков. Ясинский сразу узнал помилованного Яремой пленника и, на основании рекомендации своего патрона, дружески протянул ему руку. Чаплинский пригласил к себе Пешту на вечерю. После опрокинутых трех четырех келехов оковитой да нескольких ковшей черного пива с поджаренными в сале сухарями Чаплинский обратился к Пеште с таким вопросом:
– Ну что, пане, какие мысли бродят в буйных головах этой рвани? Ты ведь там меж ними таскаешься, так не выудил ли чего нового, не поймал ли какой зубатой рыбыны?
– Поймать то еще не поймал, а уж невод закинул, – сверкнул Пешта желтыми белками в сторону Ясинского.
– Смело при нем говори, пане, – ободрил Пешту Чаплинский. – Он мне верный и преданный слуга.
– Могила! – воскликнул Ясинский, положив руку на сердце.
– Да, в важных справах такое убежище необходимо, – повел рукою Пешта по лысине, обнажавшей его сдавленную кверху голову, – Так вот что, вельможный пане: первое, что как ни кроются эти разжалованные лейстровики, а у них одно только в голове – бунт, месть и расправа.
– Еще не присмирели лотры? – ударил по столу кулаком Чаплинский. – Кишки вымотать!
– Где ж им присмиреть, – захихикал ехидно Пешта, – коли их постоянно дурманят всякими обещаниями и надеждами? Находятся и меж старшиною такие иуды, что в глаза удают святых, а за глаза чертовым ладаном кадят.
– Первый Хмельницкий, – не утерпел, прошипеть новый дозорца.
– Мой сват? – якобы изумился подстароста.
– Простите, ясновельможный пане, на слове, – съежился униженно Ясинский. – Но я правды не могу скрыть от моего покровителя, хотя бы и подвергся за это мести сотника. Я для моего благодетеля готов кровь пролить!
– Спасибо, я правду тоже люблю, а еще более тех, кто для меня выискивает ее повсюду.
– Что правда, то правда, не скрою и я, – продолжал хриплым голосом Пешта. –Мутит таки мой приятель довольно; только в последнее время ему, кажется, нитка урвалась, и вот это в моей речи второе.
– До правды? Эхо любопытно! – промычал, набивая себе трубку, Чаплинский, а Ясинский бросился за угольками.
– Подорвал, видимо, к себе доверие постоянною брехней, – кивнул головою Пешта. – Все сулил им, и запорожцам, и черни, какие то близкие блага и льготы. Заставлял ждать да ждать. Ну, а они и надеялись, и ждали чего то, как жиды Мессию, да вот уж, кажись, у всех жданки лопнули, того и гляди, что обманутые подымут на своего Мессию каменья.
– Что ж он такое обещал? На кого заставлял покладать надежды?
– У этой лисы добрый хвост! – сверкнул Пешта злобно зрачками. – Ловко заметает следы! Из сбивчивых россказней я мог уловить только то, что Хмельницкий будто бы имеет какую то высокую руку, что с нею он все может сделать.
– Это очень вяжется со словами Заславского, – подчеркнул дозорце Чаплинский.
– Иезус Мария! – пропел тот. – Это подтверждает мои догадки. Но, пане, – обратился он к Пеште, – этот аспид дурит и ваших, и наших. Я не могу простить себе, что замедлил посадить его на кол через эту соблазнительную венгржину, а потом какой то дьявол шепнул князю Яреме заступиться за этого пса; но будь я в зубах Цербера, коли эта голова не наделает бед.
– Верно, – прохрипел Пешта, – и чем скорее казаки изверятся в этой лисице, тем лучше будет и для них, и для шляхты, и все эти мятежные бредни живо бы исчезли, как роса на солнце, если бы среди этой оборванной. голытьбы появилась разумная голова, которая сумела бы их забавить какими либо цацками, примирить с судьбою и успокоить навеки.