Начинало уже сереть; чайку сильно качало. Второй раз послышался слабый стук в потолок, но Богдан, погруженный в себя, не заметил его: он ощущал в груди лишь пламенный ураган, потрясавший все его нервы, все фибры каким то неизъяснимым восторгом, каким то сладким угаром.
Наконец Богдану почудился возрастающий шум на палубе, и донеслись оттуда даже крики; они отрезвили его и заставили спешно направиться к выходу, но в это время дверь распахнулась и на пороге показался встревоженный дед.
– Иди, сынку, скорее на палубу!
– А что там такое? – очнулся Богдан.
– Да что то неладно: ветер крепчает, вдали показались как будто ворожьи суда... все тебя ищут, ропщут...
– Ропщут?! Чего?
– Да просто подурели, бунтуют... Нашлись приятели Рассохи, гомонят, что казака, мол, бросили в море за бабу, а атаман с ней возится до света...
Побагровел Богдан и бросился на чардак.
Он стремительно выбежал из каюты наверх и остановился на чардаке, окинув всех гордым, вызывающим взглядом. Лицо его пылало от волнения, глаза сверкали мрачным огнем, непокрытая шапкой чуприна трепалась на ветре. При появлении наказного все сразу притихли; но по сумрачным лицам, по опущенным вниз глазам можно было догадаться, что за минуту между товарыством шла буря и что буря эта была направлена против него, их батька атамана.
– А что, Панове товарыство, чем это вы недовольны? – спросил наконец, не дожидая запроса, Богдан.
Вопрос остался без ответа. Казаки хранили упорно молчание, нагнув еще ниже свои бритые с оселедцами головы.
– Что же, Панове, – обратился к ним снова Богдан, выждав длинную паузу, – коли есть что, так говорите прямо в глаза, как подобает честному лыцарству, а не поза очи: правда ведь света не боится, а кривда только любит потемки...
Послышался робкий, неясный говор: или мятежные боялись разгневать атамана, или не решались его огорчить; впрочем, между гулом тревожного говора уже слышались отрывистые слова: "Не до часу забава...", "Покарали одного смертью за бабу, а сам атаман...", "Смерть ей, чертовке!" Последняя фраза начала повторяться выразительнее и чаще, грозя перейти в общий крик.
Отлила кровь у Богдана от лица к сердцу, закипело оно оскорблением, гневом загорелись глаза: он поднял надменно голову, сжал в резкую складку черные брови и властным голосом остановил возрастающий ропот.
– Что о? – почти крикнул он, сложив на груди руки. – Выходите, клеветники, и обвиняйте меня смело в такой гнусности, а не прячьтесь за головы других, как школяры в бурсе! Знаете ли вы, безумцы, чья это дочь, дитя недорослое? Это дочь вашего товарища, не пожалевшего за нас свою жизнь, дочь, блаженной памяти, запорожца Грабины.
– Грабины? – раздался по всей чайке единодушный крик.
– Да, Грабины, – продолжал Богдан, заметивши, какое впечатление произвели на окружающих его слова, – он сам еще в Сечи признался мне в том, что у него дочь есть, Марылька, которую цыганка украла и продала в неволю. Когда он услыхал, что мы без него уйдем в поход, то, без моего ведома, закрался в чайку, надеясь, что мы не минем Кафы, где знал, что находится его дочь... Перед смертью заклинал он меня и заставил поклясться, что я спасу ее... И вот сам господь, оглянувшись над душой несчастного товарища, посылает нам навстречу его дочь... А вы... вы что хотели сделать? В благодарность за то, что Грабина жизни своей не пожалел ради нас, – вы хотели умертвить его дочь, да еще что выдумали на невинное дитя!
– Мы не знали, подумать не могли, батьку, – зашумели отовсюду сконфуженные голоса...
– Будем беречь ее, как зеницу ока! Грех, панове, оставить в беде дочь товарища! – поднялся дед, обращаясь ко всем.
– Будем, будем! Живота за нее не пожалеем, – отозвались все горячо. – Пусть она дочкой нашей будет!
– Спасибо, вам, дети! – поклонился всем Богдан, обнаживши голову. – От лица покойного Грабины, который уже не может озваться, говорю вам спасибо.
– Что ты, что ты, сыну! – остановил его дед. – За что тут дяковать. Мы все об ней должны подумать, как и он подумал о нас.
– Правда, правда! – отозвались шумно казаки.
– Ну, вот и дело! – повеселел Богдан. – Может, и нам господь за добрый вчынок пошлет свою ласку... Только вы не промолвитесь никто, что батько панночки утонул, а то это известие убьет ее... она наложит на себя руки... – И он стал продолжать свой рассказ. – Так вот, видите ли, Панове, я с одного ее слова заметил, что она полька, и пошел допросить бранку. Слово по слову, – она мне и рассказала, что она полька, Грабовского пана дочка, что его преследовали паны за братанье с народом, что сделали наезд, что он спасся на Запорожье, а ее, дочку его, во время разбоя, украла цыганка и отвезла в Кафу, а из Кафы уже доставляли в Царьград, в гарем.
– Ах они, дьяволы! – раздались среди Казаков гневные возгласы.
– То то, – продолжал Богдан, – несчастное дитя жизни себя лишить хотело, а вы то что...
– Прости, батьку, – обнажились многие головы, – начали мы галдеть, а тут снова буря встает да и ворожьи галеры...
– Какое же у вас доверие ко мне, коли довольно одного пустопорожнего слова, занесенного ветром, чтобы взвесть на атамана пакость.
– Прости, прости, батьку! – завопили все казаки, нагибая чубатые головы. – Это вот Рассохины приятели взъелись на панну, что через нее загинул славный казак... а уж из за нее как то поремствовали и на тебя, батьку...
– Неправда, несчастный Рассоха пострадал не через невинную панну, а через пьянство: оно его довело и до греха, и до смерти.
– И справедливо, – подтвердил дед, – паршивая овца все стадо портит!
– Как же не портит, коли портит! – с азартом выкрикнул черномазый, как цыган, казак. – Вон и приятели его наважились на нашего батька поднять голос... и их бы в море!
– Каемся!.. Прости на слове! – отозвались дрожащими голосами три казака, сидевшие между гребками, внизу чайки. – Хоть и покарай, а прости, батьку!
– Бог вас простит! – сказал торжественно Богдан, успокоившись внутренно за панянку. – Где люди, там и грех... А только помните, братцы, что для Богдана ваша доля и ваше благо – важнее всего на свете!
– Верим, верим!.. Слава атаману! – загалдели со всех гребок казаки, махая шапками в воздухе.