– Панночко, дитя мое, богом мне данное! – заговорил он снова, после долгой паузы, положив ее тонкие прозрачные пальцы в свою железную руку. – Я не могу опомниться от божьей ласки, точно сон это все, дивный, еще детский, хороший сон...
– Ах, пане мой, – пропела серебристым голосом панна, – царица небесная сжалилась надо мною; я ей так горячо, так безутешно молилась! – она подняла свои дивные, с поволокой, синие очи, повитые слезой, и произнесла уже с очаровательной улыбкой: – Но пан мне найдет, возвратит моего родного отца?
– Пока, – вздохнул глубоко Богдан и отвел глаза в сторону, – ничего не могу сказать тебе, квиточка... но бог поможет... Вот, когда освобожусь хоть немного... Да ты, дитятко, не журись: я ведь поклялся отцом тебе быть. Рада ли другому отцу, люб ли тебе – не знаю, ну, а мне названная дочка милее родной.
– Тато! – бросилась порывисто Марылька и поцеловала неожиданно в руку Богдана, потом на его протест отскочила в угол, бросив на него исподлобья и благодарный и пламенный взгляд.
– Крохотка моя, пташечка моя, не целуй мне никогда рук, – вспыхнул расчувствовавшийся, непривыкший к такой ласке казак.
– Пан – тато мне. А тата нужно любить и шановать, – лукаво улыбнулась Марылька и съежилась, как котенок.
– О, люби меня, моя радость! – с неподходящим к данному случаю пылом воскликнул Богдан. – Не пожалеешь, что приобрела нового заступника... Но как же, расскажи ты мне, доню, как ты попала сюда? Что с тобой приключилось с того дня, как ушла ты с цыганкой?
– Бежали мы целую ночь, – начала снова Марылька, – бежали другую и третью... и остановились в землянке. Татуся все не было, – вздохнула она грустно. – Так прошло пять дней, мучительных и дней, и ночей. Я сначала злилась, а потом рыдала да просила, чтоб меня ведьма добила... есть перестала, даже цыганка испугалась, что я похудею... Вот и говорит, что она пойдет и разыщет провожатого, с которым можно будет добраться до порогов. Как я ни боялась остаться одна в дыре, в той страшной пустыне, а стала даже просить, чтобы цыганка скорей разыскала провожатого... а кони у нас были еще из под Млиева: они в другой яме стояли. Ушла цыганка, а я сижу одна: страшно, страшно! Запрусь на засов, дрожу вся да "Pater noster"{134} читаю – просто смерть! Словно зарытая в земле, словно заживо похороненная...
– Голубка моя, любая, коханая! – промолвил Богдан растроганным голосом и сжал ее нежную руку.
– Ай! Так больно, тато! – улыбнулась Марылька и начала махать кистью руки и дуть на пальцы. – Ничего, уже прошло, – успокоила она испугавшегося было казака. – Так вот я и сидела одна. Особенный ужас нападал ночью: кругом подымался и визг, и вой, царапалось что то, – оглянулась она и тут с суеверным страхом. – Бр р!.. И теперь морозом всю обсыпает, – прижалась она к Богдану, – а на третью ночь, – качнулась она к самому его лицу и уставила глаза в глаза, – Езус Мария, какая то стая прорвалась в заваленный проход и с страшным рычаньем да воем начала царапаться в двери.
– Волки?! – с ужасом вскрикнул Богдан.
– Может быть, а может, что нибудь и другое, – торопливо закрестилась панна, – я кричу, а они еще больше воют и толкают двери, а потом слышу, что и землю начали рыть... Я кричала и билась, пока не упала наземь, и уж тут не помню, что дальше, только меня разбудил опять таки стук, но уже другой: стучалась и кричала цыганка. Я отворила и обрадовалась ей, а особенно провожатому.
– Хорош, должен быть, провожатый! – встал взволнованный казак и начал ходить по тесной каюте.
– Татарин, – продолжала панна, следя глазами за своим слушателем, – и очень, очень поганый... Они между собой поговорили по татарски, а я ничего не понимала. Цыганка собралась скоро, и мы поехали степью. Ну, едем без отдыха день и другой: все только лужи, что озера, да пустыня. Наконец приехали в какой то табор: все кибитки да кибитки! Татарин исчез, а мы остались одни, и я с ужасом начала расспрашивать цыганку: куда этот косой черт завел нас? А тут подошел к нам старик в дорогом шелковом халате и начал пристально меня осматривать: глазища у него так и бегают, так и горят... все чмокает губами да бормочет что то и улыбается, потом начал трогать меня за ноги... я закричала...
– Дьявол! – заскрежетал зубами Богдан и брякнул саблей в ножнах. – Всех их выпотрошить! – даже ринулся было он, испугав своим движением панну.
– Ай! – вскрикнула та. – Успокойся, пане: он поместил меня с цыганкой в какую то кибитку, где были старенькая и молоденькая татарки, но они на нас страшно сердито смотрели, даже ругались, только я не понимала тогда, ругали гяуркой, а молодая так даже два раза толкнула меня... Я начала плакать, прятаться за цыганку, а та и на них накричала, так что татарки притихли и только глядели змеями исподлобья. Ой, – вскрикнула неожиданно панна и прижалась к Богдану, – мы опрокидываемся, тонем?
– Нет, это качнуло чайку боковою волной.
– Я боюсь моря, боюсь волны! – жалась в ужасе панночка.
– Наша чайка никогда не опрокидывается, никогда, даже в страшную бурю, – успокаивал ее Богдан. – Вот и плавно пошла... А где, скажи, эта самая цыганка?
– Ее сегодня убили!
– Туда и дорога! Ну, а дальше ж что? – остановился перед ней с пылающим взором Богдан. – Все, все говори без утайки.
– Я все и говорю, – взглянула на него с недоуменьем Марылька. – Нас привезли в большой город, я рассмотреть хорошо не могла, закрывали кибитку, только видела вдали море.
– Кафа?
– Да, так мне называли потом этот город... Ну, привезли нас к какому то дворцу; высокие брамы, узкие, длинные, почти крытые дворы, а потом по розовой мраморной лестнице, по коврам, провели нас в роскошные покои, непохожие на наши, а совсем другие, – оживлялась Марылька и все больше и больше жестикулировала и схватывалась с места, – окна небольшие, все в разноцветных стеклах; когда солнце заглянет, то такие чудные узоры лежат от них на коврах и на стенах, а ковры какие: как поставишь ногу, так в них вся и потонет, вот до этих пор, – выставила она чудную, обутую в мягкий турецкий чевик ножку. – А стены какие! Все в узорах, да в каменных кружевах, да в каких то фигурных сводах; кругом низенькие, штофные диваны, атласные подушки, ароматные курильницы...