А в черных клубах подымавшегося дыма уже начали взлетать змейками блестящие язычки; они обвивались вокруг рей, скользили по парусам и сливались в пряди яркого пламени, которое не замедлило осветить адскую картину людского насилия и жестокости.
Освещенные кровавым отблеском разгоревшегося пожара, окровавленные, закоптелые в пороховом дыму, словно адские тени, носились запорожцы по палубе, настигая и ища своих жертв, а жертвы метались безнадежно, бросаясь с отчаянием в море, но и там настигала их неумолимая смерть. Когда палуба была очищена от неприятеля, запорожцы бросились за добычей в каюты и трюм. Богдан несколько раз пытался остановить эту резню, но за сатанинским гвалтом не было слышно и его зычного голоса.
– Не всех бейте! Оставьте "языков"! – кричал он, побагровев от натуги, но никто не слышал его приказа. Наконец Богдан поднял высоко булаву и рявкнул страшно: – Стой! Згода!
На этот раз атаманский крик был услышан, и все остановились, окаменели.
– Довольно убийств, – возвысил еще голос атаман, – обыскать галеру и доставить мне живых "языков", а может, тут спрятаны где и невольники братья? Торопитесь: огонь скоро выгонит нас!
– Слухаем, батьку, – отозвались казаки и гурьбою бросились в каюты и трюм.
Вскоре палуба у кормы начала наполняться сносимою казаками добычей; появились тюки с дорогою габою, адамашком и другими материями, выкатились целые бочки дорогого вина, грудою легло оружие, в одну кучу свалили и золотые кубки, серебряную посуду и ларцы, наполненные червонцами. Все под наблюдением деда переносилось отсюда на атаманскую и на другие сподручные чайки, чтобы потом разделить по товарищески добычу. Торопливее и торопливее бегали по всем закоулкам казаки, отыскивая новые помещения, но живого товара не находили нигде, только и вытащены были из под опрокинутой бочки два молодых татарчонка; но они не могли сообщить от страха, кто они и куда их везли. Перебранка, топот и стук не умолкали кругом и покрывались лишь шумом гоготавшего пламени, охватившего всю переднюю часть галеры и взлетавшего огненными крыльями с пылавших рей и парусов к кровавому небу.
– Гей, хлопцы, живее, – кричал дед в трюме. – Того и гляди, до пороха доскочит огонь!
– Назад, на чайки! – крикнул повелительно Богдан, стукнув раздражительно булавою.
Многие со скрытою досадою начали вылезать на палубу и, ужаснувшись картины: пожара, спешили на свои чайки.
Вдруг где то под палубой раздался женский крик; он звонко пронзил возрастающий гул огня и впился Богдану в самое сердце... Что то словно знакомое, родное почуялось ему в звуке этого голоса.
– Кто там? Остановитесь! – бросился он было на помощь, но в это время на палубе появился запорожец с зверским выражением лица; на руках у него билась какая то молодая красавица турчанка.
– Вот так штучка! – рычал осатанелый казак. – Потешимся, братцы!
Яркое зарево бушующегося огня эффектно освещало побледневшее от ужаса личико, полное чарующей юной красоты, и наклоненное над ним, разъяренное обличье зверя.
Богдан взглянул и вскрикнул невольно: в этом прелестном личике он узнал неземное виденье, явившееся ему когда то во сне в занесенной снегом стели и оставившее неизгладимый след в его сердце. Кроме сего, и описание Грабиной своей дочери почему то блеснуло перед ним молнией в эту минуту. Золотистые волосы девушки спускались волнами с рук казака до самой земли, синие глаза глядели с каким то безумным ужасом; все ее стройное, гибкое тело билось и извивалось на его руках.
И жалость к невинному существу, и восторг перед необычайной красотой девушки охватили сразу сердце Богдана. "Спасти, во что бы то ни стало", решил он в одно мгновенье и бросился к Рассохе.
– Ни с места! – крикнул он, грозно подымая булаву. – Ты нарушил главнейший запорожский закон, – за женщину и в мирное время полагается в Сечи смертная казнь, а кольми паче в походе.
– Ну, нет, пане атамане, – возразил дерзко нетвердым голосом Рассоха, – только в самой Сечи не вольно нам возиться с бабьем, а за межой... никто мне не указчик! – и он нагнулся поднять девушку.
– Только порушься! – навел ему Богдан в голову пистолет.
– Что ж это, Панове товарыство? – отшатнулся Рассоха и повел вокруг мутными глазами. – Не вольно казаку со своей добычей потешиться? – покачнулся он. – Какой нибудь... Бог знает кто... и вяжет волю казачью. Да коли так, коли не мне, так и никому! В огонь ее, эту турчанку поганку!
Богдан спустил курок. Порох на пановке вспыхнул, но подмоченный заряд не выпалил. Бросив в сторону пистолет,
Богдан схватился было за другой, а Рассоха обнажил саблю, но дед заслонил собою Богдана и крикнул громко:
– Вяжите, братцы, Рассоху; он пьян и поднял на батька атамана руку!
Толпа бросилась, и, после недолгого сопротивления, Рассоха был повален и связан.
– Отнести его на Лопухову чайку, – сказал, уже овладев собою, Богдан, – так связанным и доставить в Сечь на раду.
– Не такое дело, пане атамане, чтобы вражьего сына до самой Сечи харчевать, не такое, братцы товарищи, не такое! – отозвался дед. – Слыхано ли, братья, чтобы честный казак, не то в походе, а в самой битве мог нализаться так, как свинья, набраться смердючей горилки до того, что на батька атамана осмелился руку поднять? Да было ли когда, Панове товарыство, такое падло меж нами? Да кто захочет быть вместе с таким иудою?
– Никто! Никто! – заревели кругом казаки. – Погибель ему!
– Смерть! – поднял дед руку. – Он уже и на Сечи был наказан за баб и за пьянство; нет другого приговора, как смерть!
– В море его! – подхватили голоса в задних рядах, и, прежде чем Богдан успел запротестовать, десятки рук подняли обезумевшего Рассоху и выбросили в море – только брызги разлетались кругом огненными каплями.
– Ах братцы! – вскрикнул, поднявши руку, Богдан.
– Стоит ли, сынку, о таком жалеть? – ответил за других дед. – Наша сила только стоит и держится на нашем законе, а коли мы будем его под неги топтать, то, значит, пропадать товарыству святому. Собаке собачья и смерть!
– Правда, диду, правда! – загудели вокруг казаки.
– Вот только в придачу кинуть бы ему и эту туркеню! – предложил кто то в задних рядах.