Сане было грустно, и взгляд ее глядел задумчиво и грустно. Гетманша говорила правду: с некоторых пор веселый смех девушки умолк, взгляд ее стал задумчив, а сама она сделалась молчаливой и печальной.
Давно она уже лишилась отца и матери, давно жила "прыймачкою" в доме своего родича гетмана Дорошенко, но прежде все эти обстоятельства не мешали ее здоровому, беспричинному, молодому веселью. Теперь же все, казалось, подчеркивало ей ее сиротливое одиночество. И в самом деле, разве она не одна? У всякой девчины, самой простой, самой бедной, есть и мать, и отец, есть своя родня, своя хата, свой куток. А она что? "Прыймачка" в чужой "господи". Конечно, дядько ее любит, жалеет... да сам-то дядько... ох! Теперь ему не до нее. Девушка глубоко вздохнула и задумалась... Некого ей любить, не за кем "запопадлыво упадать"... Отдадут ее замуж. А за кого? За кого сами захотят, ее не спросят. Да и зачем? Прыймачка должна благодарить за всякую ласку. Взгляд девушки скользнул по замковой стене и остановился на скрученном, засохшем листочке, который тихо катился вперед, подгоняемый ветерком. Губы ее сложились в печальную улыбку. Словно вон тот листочек сухой, оторванный от "гилкы", летит, куда его ветер гонит, — подумала она, проводя невольно параллель между собою и сухим листком.
Сане стало совсем грустно.
Может быть, были еще какие-нибудь причины, усиливавшие ее тоску, но если они и были, то самолюбивая девушка прятала их так глубоко в душе, что и сама вряд ли знала о них.
Солнце склонялось все ниже, и чем ниже склонялось солнце, чем больше близился вечер, тем жальче становилось Сане самой себя. Не замечая сама того, что делает, она начала напевать потихоньку печальную песенку, в которой говорилось о грустной доле одинокой сиротливой девушки. Ее звонкий молодой голос мягко выводил все грустные переливы песни.
Пение увлекло певицу: глаза ее стали влажны, голос зазвучал сильнее, как вдруг за спиной ее раздался чей-то веселый молодой голос:
— А отчего это панна такую сумную песню завела?
Саня вздрогнула, голос ее оборвался, она быстро оглянулась и увидала подходящего к ней Кочубея. Лицо девушки залила густая краска.
— Вечер добрый, ясная панно! — произнес Кочубей, сбрасывая шапку и подходя к девушке.
— Доброго здоровья, пане подписку, — ответила поспешно Саня, и от того ли, что она ответила слишком поспешно, или от каких-либо других причин, только лицо ее покрылось снова багровым румянцем. — Я вышла "одпочыть", — прибавила она, опуская в смущении глаза.
— Гм! — откашлянулся Кочубей. — А я это иду себе по двору, слышу голосочек чей-то, дай, думаю, посмотрю, какая это кукушечка так жалобно кукует, выхожу — смотрю, а то не кукушечка, а ясная панна. А только отчего это панна такую жалобную песню завела? Молодой панне надо соловейчиком, либо жайворонком разливаться.
"И у жайворонка, и у соловейка свое гнездышко есть, оттого им и весело поется, — подумала про себя Саня, — а я..." — она подавила вздох и ответила вслух Кочубею:
— Так, пане, пела, что на ум пришло.
— Гм... Что на ум пришло, а на ум пришло "сумне", значит, панна сумует, а если паненка сумует, значит какой-то ловкий "злодий" украл ее спокий. Но кто ж бы был тот злодий, может, полковник Самойлович? Его что-то давно не видно. Может, панна по нем тоскует?
Лицо Сани снова вспыхнуло, но теперь уже не смущением, а гневом.
— Ненавижу его! — вскрикнула она. — У, лисица! Солодким голосом "мовыть", а когти прячет! Так бы и перервала таких людей надвое!
Кочубей улыбнулся, гневный возглас девчины понравился ему; он бросил искоса взгляд на девушку, на ее характерное лицо, черные брови, пышные плечи и вся ее наружное полная молодости и здоровья, произвела на него приятие впечатление, и рука его невольно потянулась к усу.
— Как же бы это панна своими белыми рученьками перервала пана полковника надвое?
— Го-го! — отвечала с веселой улыбкой Саня, — мои руки даром что белые, а крепкие, я и копу сена нагребу — устану!
— А отчего это такая немилость на полковника? Ведь панне, сдается, полковник прежде по сердцу был?
— И пряник золоченый, когда смотреть на него сверху, так хорошим кажется, а как раскусишь его до середины, так и выйдет, что он горький, как полынь. Не терплю я таких "облеслывых" да "нещырых"!
Левая бровь Кочубея слегка приподнялась, он подкрутил молодцевато свой черный ус и произнес с лукавою улыбкою:
— А каких же панна любит?
— Тихих, да добрых, да правдивых.
— Гм, — подмигнул он, — таких, чтобы оседлать легко было!
Саня в свою очередь усмехнулась; смущение ее уже совершенно исчезло, и к ней вернулась ее обычная веселость.
— А что ж, — отвечала она бойко, — лучше коню под седле ходить, чем тяжелый воз за собой тащить.
— А если бы конь выдался строптивый и сбросил панну?
— Не сбросил бы!.. Укротила бы!
— Шпорами? О, род Евин на то придатен зело.
— Зачем же шпорами, — улыбнулась задорно девушка, — можно и шпорами, можно и ласковым словом. Доброго хозяина, говорят, скотина слушает.
— Так панна будет своего "малжонка" за скотину мать?
— А что ж такое и скотина? Скотина в хозяйстве первая вещь: добрый хозяин сам не доест, не допьет, а скотинку нагодует.
Бойкий разговор девушки нравился все больше и больше Кочубею, ему сделалось вдруг как-то чрезвычайно приятно говорить и шутить с этой приветливой и веселой девушкой; он давно замечал ее в замке, но не подозревал до сих пор, что у нее такой простой и веселый нрав. Но только что он хотел задать ей еще какой-то шутливый вопрос, когда снизу донесся громкий крик одной из служанок:
— Панно! Панно! Пожалуйте скорей сюды!
Саня встрепенулась.
— Прощай, пане подписку! — обратилась она к Кочубею.
— Куда ж так спешит, ясная панна? — произнес он с сожалением.
— А вот зовут, верно, к пани гетмановой, надо спешить. Прощай, казаче!
— Прощай, ясная панно! Только на Бога, не запрягай же хоть в плуг своего "малжонка"! — крикнул уже вдогонку девушке Кочубей.
Саня остановилась.
— Как будет послушный, так будет сидеть на печи и жевать калачи, а нет, так пойдет и на греблю! — отвечала она с веселой улыбкой и быстро спустилась со стены. Кочубей последовал не спеша за нею.