Положим, он обещал Марианне заехать по дороге к ней, но теперь поздно, невозможно этого сделать. Опять у него пропало три дня; чтобы вернуться теперь назад в Чигирин, надо будет потратить не менее недели, а что значит неделя при таких делах! Да и наконец, эта непонятная записка. Кто написал ее? Конечно, не полковник и не сама Марианна. Без сомнения, это молодой атаман Нечуй-Витер. Но что могло побудить его к такому поступку? Ведь он, Мазепа, не оказал ему никакой неприязни. Однако нельзя сказать, чтоб молодой казак выказал ему большое расположение. При этой мысли Мазепе вспомнились невольно все недомолвки казака, все те пытливые взгляды, которые он бросал и на него, и на Марианну, странное поведение самой Марианны в последнее утро, и ему стало ясно, что Андрей любит Марианну. Любит... Нет, этого мало: если бы он только любил ее, он не написал бы такой записки... Значит, он имеет на то какое-то право... Так кто же он такой Марианне? Может, нареченный? А отчего бы и нет? — Ведь она сама сказала ему, что он принят у них "за сына".
При этой мысли Мазепа почувствовал вдруг какую-то неприязнь к казаку. Перед ним встала Марианна, как живая, с ее пылкой речью, огненными глазами и гордой, непреклонной душой.
И злобное, ревнивое чувство зашевелилось в его груди. "Неужели же она любит его? Неужели она должна будет достаться ему, Нечуй-Витру?" — подумал он и почувствовал, как в груди его заклокотали и гнев, и оскорбленная гордость, и еще какое-то новое чувство, но тут же краска невольного стыда выступила на его лице. Страшная злоба на самого себя охватила Мазепу. Какое ему дело до Марианны и до ее нареченного? Если оно так, то тем и лучше. Он рад за Марианну: такая девушка стоит счастья, а Андрей, видимо, любит ее без души. Зачем дразнить его? Зачем мешать чужому счастью?! Он пошлет только слугу, а сам будет спешить к Дорошенко, а, главное, к своей дорогой, забытой голубке.
Мысль о Галине успокоила гнев и непонятное раздражение, охватившее Мазепу, и наполнила горечью его сердце.
Несмотря ни на какие доводы рассудка, он чувствовал себя виноватым перед Галиной; совесть не давала ему покоя, воображение рисовало самые ужасные картины, а мысль снова возвращалась к тому же вопросу, куда и каким образом мог скрыться с Галиною Сыч? Уж не Тамара ли похитил ее? — подумал Мазепа и почувствовал, как при этой мысли вся кровь отлила у него от сердца. — Но нет, нет! Каким образом мог 6ы он открыть их убежище, а если бы даже и открыл, то по чем мог бы он узнать, что она дорога ему, Мазепе?
Рассудок Мазепы отверг сразу это предположение, но сердце заныло мучительно и тревожно. Это предположение всколыхнуло в нем с новой силой уже слегка улегшиеся, под влиянием безотложных тревог, опасения за судьбу несчастной девушки, а вместе с ними перенесло Мазепу снова к тому разговору в шинке, который произвел на него такое сильно впечатление. И вдруг словно удар молнии прорезал его сознание, он чуть не вскрикнул от радости и даже приподнялся н месте. Да не Галина ли говорила ему о какой-то своей подруге Орысе? Да, да! Конечно, так. Она говорила ему это. Значит, эта подруга и есть невеста Остапа, а следовательно она может сообщить ему что-нибудь о Галине.
Догадка эта была, конечно, довольно эфемерна: мало ли Орысь на свете? И почему именно эта должна быть подругой Галины? Но сердце Мазепы твердило настойчиво: "Да, это она, она, она!" ;
Слабый луч надежды блеснул перед ним, и он решил во что бы то ни стало заехать в Волчий Байрак и повидаться с молодым казаком.
Такое решение не было даже, нарушением данного Дорошенко слова. Хотя вследствие этого решения Мазепе приходилось бы сделать большой круг, но, ввиду опасности положения, такой объезд не был лишним. У Переяслава и, у других приднепровских городов его могли бы поджидать "шпыгы" Бруховецкого, а там он может переправиться через Днепр лодкой и благополучно возвратиться назад.
Только успокоившись на этой мысли, Мазепа заметил, что осенний холод начинает не на шутку пробирать его, а край неба давно уже бледнеет. Он закутался покрепче в свою керею и, улегшись поудобнее на сырой холодной земле, заснул крепким и глубоким сном.
XLVI
Утром казаки разложили костер и сварили себе добрую кашу; веселые и довольные тем, что им удалось избежать преследования Бруховецкого, они направились в путь.
Мазепа решил все-таки не выезжать пока что на большой шлях, а, придерживаясь проселочных дорог, держать все прямо на юг. Так проехали они до полдня; он хотел уже отдать приказ остановиться на отдых, когда к нему подскакал встревоженный Лобода и объявил, что вдали подвигается за ними какой-то отряд.
— Казаки? — спросил поспешно Мазепа, чувствуя, как при этих словах что-то екнуло у него в груди.
— Нет, милостивый пане, на наших не похожи, скорее москали.
Мазепа встревоженно оглянулся: действительно вдали виднелся небольшой отряд; судя по шашкам и бердышам всадников, он признал сразу, что это были московские стрельцы, они подвигались не спеша, вольной рысью. У Мазепы слегка отлегло от души.
— Садись, мосци пане, на свежего коня и скачи вперед, а мы отряд задержим... их больше нас, но ничего — мы продержимся, а ты тем временем успеешь скрыться вон в том лесу, — заговорил с волнением Лобода, не отрывая глаз от приближающегося отряда.
— Нет, нет, мой любый Лобода, — отвечал ему Мазепа, ласково опуская руку на плечо старика. — Я знаю, что ты готов бы сложить за меня и голову, но этого делать не надо; в погоню за нами гетман не послал бы московских стрельцов, они не знают ни наших дорог, ни нашей "мовы" и никогда бы не сумели поймать нас. Это, верно, какой-нибудь новый отряд, который поспешает к воеводам; нам надо двигаться спокойно и не спеша, чтобы не возбудить их подозрения. Но Лобода не мог согласиться с Мазепой.
— На Бога, пане! — повторял он, хватая Мазепу за руки, умоляя его сесть на коня и ускакать вперед, повторяя Мазепе, что береженого и Бог бережет, что он дал клятву пани Мазепиной щадить себя, — Мазепа не слушал его совета.
— Да ведь если я сяду и поскачу, дядьку мой любый, — возразил он, — то ведь они заподозрят меня, сам посуди, и бросятся за мною в погоню, а теперь, смотри, они вовсе и не думают ловить нас.