18
Через полчаса все уже сидели в хате диакона за ужином.
– Так, так, дети мои коханые! – говорил тихо и печально старичок священник, отодвинув от себя пустую миску и сложивши руки на столе. – Нам жить осталось немного, ох, как уж немного! – Он замолчал и, склонивши голову, глянул куда то в темный угол комнаты унылыми, потухшими глазами.
Старый диакон взглянул на своего патрона, крякнул и опустил свою львиную голову на грудь. Ганна оглянулась кругом: желтая восковая свеча, горевшая в медном зеленом подсвечнике, слабо освещала комнату. Старик диакон сидел на кончике лавы недалеко от священника. В глубине комнаты, у низеньких дверей стояла старенькая дьяконица, одетая так же просто, как любая из крестьянских баб. Все в комнате было убого и уныло. На столе стояло несколько мисок и оловянный стакан. Кувшин с пивом да краюха хлеба дополняли незатейливое угощение.
– Жизнь для меня, как давний сон, дети, – продолжал снова старичок священник, словно очнувшись от какого то раздумья. – Вот как вспомню, так перед глазами словно долгая дорога, а вдали как вечерний туман. – Старичок замолчал и пожевал губами. – Никого и нет кругом: все перемерло, все уже там, один еще я остался, да и то уж, чую, скоро отзовет меня господь... Нет у меня ни хаты, ни грунта... Все отнял пан... Да я что... я не о себе! – улыбнулся он какой то виноватой жалкой улыбкой, – если б я один, так не о чем было б и говорить, а вот что люди без слова божьего остаются, так об этом душа болит...
Ганна взглянула в сторону Богуна: он сидел, скрестивши на столе руки, склонивши голову на грудь; лица его ей не было видно, но, и не видя его, Ганна поняла, какой гнев закипал в его сердце под влиянием этих тихих, безропотных слов старика.
– Видишь, казаче, – продолжал батюшка, обращаясь к Богуну, – отдал наш пан и землю, и церковь в аренду жиду... вот тот и запер ее на замок. Когда служба или треба, надо ему деньги платить, чтоб открыл.
– Неслыханное дело! – вскрикнул Богун, сверкнув мрачно глазами, – такого кощунства еще не было у нас!
– Сначала то он по божьему брал, – вздохнул старичок, – ну и давали, кто мог, тот и давал, а потом все больше да больше стал брать... Были у меня матушки покойницы байбараки аксамитные да намисто доброе, отдал я ему, а на благовещенье... ряса у меня оставалась такая шелковая – тоже отдал, вот теперь, – он взглянул сконфуженно на свой холстинковый подрясник, – так и остался, в чем стою...
Отец диакон проворчал что то неопределенное и, бросивши на батюшку полный обожания взгляд, покрылся весь багровым румянцем и шумно передвинулся на скамье.
– А сегодня вот, как бы бог не послал тебя, дитя мое, – взглянул старичок на Ганну добрым, ласковым взглядом, – так бы и остались мы без службы божией в такой то великий день!..
– Как так? – изумился Богун, подымая голову и переводя свой взгляд со старика на Ганну.
– А так, что нам уже нечего было дать, ни у кого ни гроша за душой. Молодые бросились было бить жида, да этим себе еще больше бед натворили бы; на счастье, господь ее нам послал, ну, остановила она их, отдала жиду деньги, и услыхали мы слово божие: не то пришлось бы и так, как диким зверям, праздник встречать.
Богун бросил на Ганну быстрый восторженный взгляд и обратился к священнику.
– И давно это завелись у вас такие порядки? – спросил он.
– Нет, это вот с зимы пошли, после наказа на Масловом Ставу.
– А!.. Тавро проклятое! – заскрежетал зубами Богун.
– Пути господни неисповедимы, – кротко заметил батюшка. – Стали они теснить, заметивши, что обессилел и обнищал народ, а теперь и храмы наши отнимают, поругание, смех отовсюду. – Старик нагнул голову и затем произнес ожившим голосом, подымая вверх вспыхнувшие внутренним светом глаза. – "Предаст же брат брата на смерть и отец чадо", чую я, что мне суждена мученическая кончина, и благодарю за то господа, и жду ее, и об одном только молю, чтобы дозволил мне умереть у моего алтаря.
У дверей послышались тихие всхлипыванья; диакон, как бы нечаянно, провел широким рукавом по глазам. Ганна взглянула на священника: лицо его было тихое и светлое, глаза глядели вверх и точно улыбались чему то.
– Чего вы, дети мои? – усмехнулся он ласково и приветливо. – Я свое уже прожил, рад, чем могу, славе господней послужить и гнева на врагов своих не храню, ибо господь велел прощать их: не ведают бо, что творят...
– Одначе и господь возмутился духом и изгнал торжников из храма своего, – буркнул басом отец диакон, не подымая глаз.
– Господь, а не мы, – произнес наставительно старичок, – ему отмщение. Не нам мудрствовать, мы должны покориться воле его... – Но аргумент этот мало подействовал на отца диакона: его возмутившееся сердце трудно было укротить таким смиренным доводом. Он еще ниже наклонил голову и выговорил угрюмо и торопливо:
– Ему отмщение, что же – верно, да ведь не все на господа надеяться, можем подчас расправиться и сами. Я тоже писание знаю. Самсон вот три тысячи филистимлян задавил в храме, и я за вас да за веру всем этим псам ребра пере трощу!
И выпаливши залпом эти возмущенные слова, отец диакон умолкнул сразу и весь осунулся на скамье.
– Отец диакон, отец диакон! – покачал батюшка укоризненно головой. – Нет у тебя смирения, нет!
Отец диакон запыхтел, покрылся снова багровым румянцем, но промолчал.
– Нет, панотче, – поднял Богун голову и заговорил твердым голосом, – простите, что говорю вам так, только, на мою думку, терпеть нам дольше нет сил. Мы не подымаем оружия, мы не на грабеж, не для войсковой славы идем, – мы бороним свою жизнь, свою веру, своих людей! Ты говоришь, панотче, что все в воле господней, что неисповедимы господни пути? Правда твоя! Так не будь же на то воли господней, не подымались бы и мы! Смотри, разве не перст божий выводит нас из тысячи несчастий и бед? Разве не дух божий дает нашей несчастной отчизне силу бороться с могучим и хищным львом? Разве не он выводит на окровавленные нивы все новые и новые полки? Нет, панотче, без божьей помощи не видать бы нам того, что мы видели и что увидим еще!.. Пути господни неисповедимы... Так, панотче, так! Я верую тому. И кто знает, быть может, он и избрал нас, темных и забитых, чтобы наказать людей за злобу и гордыню, чтобы показать на нас силу свою!