– Да ты не смей так про веру нашу говорить! – крикнул диакон, выступая вперед. – Сам король защищал ее...
– И что мне король? – протянул жид, зажмуривая левый глаз и приподымая плечи, – пусть он себе в Варшаве король, а пан в своем маетке сам себе круль! И когда хлопы хотят быть схизматами, так должны за то деньги платить.
Жид снова сплюнул на сторону и прошелся перед всеми.
Батюшка стоял все время молча, опустивши голову на грудь.
– Дьявол проклятый! Собачья душа! – зашептали более молодые, сжимая кулаки. Бабы заплакали.
– Откуда же взять, Лейбо, откуда? Сам знаешь, какой голод, – одни только шкуры остались на плечах, и те б сняли, да ничего не дают за них, – заговорили впереди.
– Пс! – остановился жид, растопыривая с недоумением пальцы и отбрасывая голову назад, – так что ж вы, паны хлопы, шумите, разве я неволю вас? Нет денег – и не надо; лучше домой идти и сделать чего нибудь. Разве мало работы есть? Ой, вей! А панотец может и в поле перехамаркать... Спокойной ночи, паны хлопы, спокойной ночи, панотче! – поклонился он насмешливо крестьянам, поворачиваясь снова спиной.
– Да как же нам в такой святой день без службы божьей остаться? – взмолились старики.
– Не откроешь церкви?! – закричали сзади хлопцы.
– Давайте два червонца – и можете там себе свои схизматские отправы служить, – ответил жид, не поворачивая головы.
– Так сдохнешь же, собака! Отвори церковь! – кричали сзади.
– На бога, стойте! Молчите! – бросались к хлопцам бабы и седые мужики.
– Га? Так вы еще так, лайдаки, хлопы? – повернулся вдруг жид. – Забыли панские канчуки, хотите еще? – попробовал было он окрыситься, но вдруг побледнел как стена и затрясся. Перед ним были все бледные, искаженные от ярости лица, и жид почувствовал в одно мгновенье, что толпа забыла уже всякий страх.
– Не дождешься, ирод! Прежде с тебя шкуру снимем! – все крикнули хлопцы и бросились вперед.
– Гевулт! – взвизгнул жид, подхватывая полы своего лапсердака и стараясь выбраться из толпы; но сделать это было почти невозможно: часть толпы бросилась вперед, другая стремилась окружить его. Бабы плакали навзрыд, батюшка несколько раз порывался говорить, но его слабого голоса не слушал никто.
Наконец Ганне удалось с отчаянным усилием прорваться вперед. Опоздай она на минуту, жид был бы смят и растерзан.
– Стойте, Панове! На бога, слушайте! – закричала она, насколько могла громко, подымая вверх руку с двумя червонцами. – Я даю деньги! Церковь откроют сейчас!
– Есть деньги! Панна дает! – закричали ближние дальним.
– Какая панна? Откуда взялась? – изумились кругом.
Толпа понемногу расступилась. Ганна подошла к жиду.
Он стоял мертво зеленый, вытирая со лба пот и переводя с трудом дыхание.
– Вот деньги, – подала ему Ганна два червонца, – отвори церковь.
При виде червонцев лицо жида оживилось, и он с удивлением взглянул на Ганну.
– Ай, панна, какая сличная панна, – заговорил он, причмокивая губами и покачивая головой, – ой вей! Если б я знал, что здесь панна, я бы сразу церковь отворил, а то из этими гевалами, пхе, гевулт! И чего они с меня хотят? Я бедный жидок, ну, что пан скажет, то я и делать должен. Скажет запри – запру, скажет отпирай – отопру, скажет танцуй в судный день – танцевать буду! А что ж мне, бедному, делать, когда он с меня денег требует? Где же я их возьму? Ой вей! Хай ему маму мордуе, чем такой гешефт!
– Отпирай же двери скорей, – перебила Ганна жида, – солнце садится.
– Зараз, зараз, панно любуню, – заторопился жид, громыхая замком, – панна, видно, здалека... может, до меня в корчму заедет... потому что тут неспокойно... Ой вей! Может, панна не знает, а эти хамы – все равно что дикие псы, – прошептал он, нагибаясь над ее ухом.
Но Ганна уже не слышала его, она подошла к старичку священнику. "Благословите, панотче!" – склонилась она над его рукой.
Лицо священника было все покрыто мелкими морщинками; седая бородка спускалась на грудь; жиденькие, седые же волосы были сплетены в косичку; во всей его фигуре виднелась старость и дряхлость, и только карие глаза светились еще живым огнем.
– Бог благословит тебя, дитя мое, – проговорил он разбитым, дребезжащим голосом, как бы слышавшимся издалека ей. – Сам он и послал тебя! Если бы не ты, не слыхали бы мы божьего слова в такой великий день. – Батюшка замолчал, пожевавши губами; на глазах его показались слезы. – Разве это в первый раз? Покуда было что давать – давал, да прежде он и меньше правил... а теперь – два червонца... Где их взять? Откуда взять? Прогневали мы бога... настали горькие часы... А дальше что будет? – Старичок замолчал и взглянул куда то вдаль; глаза его потухли, и на лицо упало мертвенное, безжизненное выражение.
Сердце сжалось у Ганны при виде этого убожества, при виде этой жалкой, беспомощной старости, отданной на поругание, на издевательство жидам.
– Бог милостив, батюшка! –тихо произнесла она.
– Милостив, милостив! – повторил старичок, оживившись. – Его воля на все... за наши грехи... и должны мы все терпеливо нести, ибо он сказал людям: "Мне отмщение, и аз воздам".
Толпа между тем осаждала богомольцев вопросами: кто такая панна, откуда и как явилась сюда?
– А откуда панна прибыла к нам? – спросил Ганну и старенький диакон, уже повеселевший, уже забывший грустное происшествие.
– Я из под Чигирина, из Суботова, хутора войскового писаря Хмельницкого, полковника Золотаренка сестра.
Старенький священник зажмурил глаза с напряженным видом, как бы желая вспомнить что то.
– А, помню, как же, знаю... Только, верно, не того, а отца его... Конечно, отца... Отца, так и есть, – заговорил он радостным голосом, и детская улыбка осветила его старческое лицо, – ох, горячий был казак Золотаренко Николай...
Наконец жид распахнул с трудом тяжелые двери. Батюшку и Ганну пропустили вперед, а за ними хлынула и остальная толпа. Вечернее солнце ударяло всеми своими лучами в правое высокое решетчатое окно, и целый сноп этих золотых и червонных лучей протянулся через всю церковь, осветив потемневший иконостас. Иконы глядели из темных позолоченных рам печально и сурово. Воздух в церкви был холодный и затхлый, словно в склепе. Батюшка велел отворить окна; сквозь мелкие решетки ворвался свежий теплый воздух, пропитанный тонким ароматом вишневых и яблоневых цветов. Наконец перед иконами зажглись свечи и лампады. Тысячью свечей осветилась темненькая церковь; каждый из молящихся стоял с зажженною свечой и с пучком вербных ветвей в руках.