– Лящинский, Борец, Лысенко!
Над толпой пронесся зловещий гул и сменился грозным молчанием.
– Ха! – возразил запальчиво Кривонос. – Передатчиков то ласкают и награждают, а Лысенка, как вам известно, велел Ярема разорвать между досок... Так как же это?
– Что толковать! Есть старшина и верная! Есть лыцарство славное, – раздались то сям, то там робкие замечания.
– Чарнота! Золотаренко! Кривонос! Богун! – поддержали отдельные голоса.
– Богун! Богун! Лыцарь наш славный! Где он? Ведите Богуна!
– Что там Богун и Чарнота! На черта нам старшина? Разве мы можем защищаться и сидеть в этой клетке? Нас перебьют здесь, как курчат, а упорных на колья рассадят!
– Правда, правда! – снова загомонела, загалдела, заревела толпа.
– Зрада! Вязать старшину! Смерть зраднику Хмелю! – раздался уже грозный взрыв и охватил безумным бешенством всю толпу. Она готова была уже подчиниться той стихийной силе, которая неудержимо и безрассудно сливала каждую отдельную волю в исступленный порыв... Еще мгновение – и толпа, казалось, готова была броситься на своих лыцарей и запятнать себя позором братоубийства.
Но раздались вдруг тревожные крики в одном углу:
– Стойте, стойте! Глядите!
Все невольно стали всматриваться в темную мглу.
– Что? Старшина? Вязать старшину! – рявкнули на это несколько пьяных голосов.
– Да не орите! – затыкали им глотки соседи. – Процессия идет! Батюшка с крестом!
Вид креста и священника в полном облачении, окруженного хоругвями, подействовал на толпу; бурные крики стали мало помалу стихать.
Сквозь сплошные массы народа торопливо пробирались отец Иван, в полном облачении, окруженный хоругвями, а за ним вся старшина, к которой присоединились и Ганна с Варькой. Несмотря на свою ярость, толпа невольно расступилась перед ними. Крики слегка утихли, только из дальних рядов еще долетали злобные возгласы.
– Панове товарыство! Во имя бога! Во имя этого креста, братья, выслушайте меня! – закричал громовым голосом отец Иван, подымая высоко над головою крест и выступая вперед. Волнение слегка утихло и перешло в глухое рычание.
– Вас мутят ляшские шпиги и распространяют ложную тревогу для того, чтобы затеять среди нас бунт, а тогда нагрянут со всех сторон супостаты и не дадут вам пощады! Не слушайте их! Слушайте тех, которые пекутся о вашем спасенье. Вам говорят, что гетман сбежал. Брехня! Гетман отправился уговорить хана, просить подмоги! Он вернется и выручит нас!
Но пламенные слова отца Ивана не подействовали на озверевшую массу.
– Молчи, попе, твое дело не на поле, а в церкви! – раздались отовсюду грубые крики. – Не мы подняли смуту, а гетман изменник! Вера – верой, а шкура – шкурой!
– Стойте, братья панове, на бога! Дайте слово сказать! – вскрикнула громким, звенящим голосом Ганна, выступая вперед; но на ее слова посыпался отовсюду град злобных насмешек:
– Что это? Баба подымает голос? Долой бабу с рады. Здесь не ярмарок, не шинок!
Но эти крики не остановили Ганну.
– Вы кричите: "Долой бабу с рады"? Никто не имеет права выгнать нас с рады! Да! Когда мы пришли сюда с вами положить свою жизнь за святое дело, так смеем и раду держать! – продолжала возбужденным голосом Ганна. – Наша жонота вместе с вами дралась и вместе умирала на поле... Вон она, Варька, была ватажным у загона, и сам Кривонос ее всем ставил в пример... А здесь разве не подбирали мы под градом пуль и стрел раненых, разве щадили свою жизнь? Мы отдали все наши силы вам на послугу, так за это еще гнать нас с черной рады? Стыдитесь, козаки и поспольство!
– Говори, говори, Ганно! – уже загомонили сочувственно многие, и бурное волнение несколько стихло.
– Меня вы назвали бабой, но я и все, которые здесь в таборе, согласны умереть до единой, а веры своей за шкуру не продадим! Идите к панам, мы сами останемся в лагере, а козацкой славы не посрамим ни за что!
– Останемся! – раздались женские голоса.
Горячие слова Ганны, ее вдохновенное, экзальтированное лицо слегла осадили толпу. По рядам пробежал глухой ропот, но злобные крики утихли. А Ганна продолжала еще возбужденнее:
– За вас гетман поднял снова войну, а вы же его обвиняете в измене! Изменник! Предатель! Да, может быть, тот, который тысячу раз подставлял за вас под пули свое изнуренное сердце, – теперь в плену у татар, или на пытках у ляхов, или уже стоит перед божьим судом и отдает ему отчет в своих житейских делах!..
Невольное смущение охватило толпу при виде взволнованной, возмущенной девушки, которую знал и любил всякий козак.
Богун воспользовался минутным затишьем.
– А что, панове козаки и селяне! – заговорил он, выступая перед старшиной. – В дивчыне, не окуренной войсковым дымом, оказалось больше завзятья, чем у вас! Мне, запорожскому козаку, за вас стыдно! Паны уже трусят, войска их разбегаются, мы победим панов, но только вы не мешайте этому, да! В своей темной ярости вы даже забываете о собственном спасении. Вспомните, до чего довели слепой страх и безладье ляхов под Корсунем, Пилявцами и Зборовом? То же будет и с вами! Старшина предает вас? Есть, правда, и среди нее такие змии, которым и жить бы не треба, но мы, разве мы покидаем вас? Не с вами ли вместе мы, как простые козаки, бросались на вылазки, не с вами ли вместе мы крошили ляхов? Кто может упрекнуть нас в измене?
– Правда! Правда! Богун не зрадник, да и Кривонос, и Чарнота! – раздались кругом крики пробужденной толпы.
– Выбрать нового гетмана, да такого, чтоб не продал нас ляхам!
– Богун, Богун! Атаман! – раздались сразу во всех концах крики.
– Богун! – заревела, как один человек, вся толпа, и шапки полетели вверх.
Несколько мгновений крики не унимались. Богун порывался говорить, но голос его терялся в исступленном реве толпы. Наконец крики слегка умолкли.
– Честное товарыство, шановная черная рада, – заговорил Богун, кланяясь на все четыре стороны, – спасибо вам за честь и за ласку, но гетманом вашим я не буду и никто из нас не примет этой чести, пока батько наш, освободитель наш жив, а временным наказным... Но, шановная рада, есть у нас постарше и позаслуженнее меня.
– Не ко времени, друже Иване, соблюдать теперь звычай, – отозвался Кривонос, – все мы тебя просим быть наказным!