– Но ведь если вы подадите за него голоса, так он будет избран несомненно.
– А если и будет избран, то еще нужно, чтобы исполнил обещание, а потом чтобы и сейм утвердил предложенные нам королем права и привилеи, а разве сейм утвердит их, славный мой подкоморие? Разве самозванные королята откажутся когда либо от наших роскошных степей, от наших девственных нив, от наших тенистых лугов да еще от нашей даровой рабочей силы? Сроду! Во веки веков!
– Год назад – ни за что бы, правда, но ведь теперь вместе с твоим голосом будут говорить Желтые Воды, Кодак, Корсунь, Пилявцы.
– Ха ха, пане мой любый! Коротка у вельможных панов память: что прошло, то минуло, а сегодня снова хоть из пальца высоси!
– Но ведь сначала же нужно испробовать мирные средства и увериться, что они невозможны?
– То есть дать время оправиться снова врагу?
– Так этим временем воспользуешься и ты – укрепишь свою страну внутри, оградишь ее недоступными твердынями.
– Для того все таки, чтобы в конце концов решить спор мечом? Так лучше его в ножны и не вкладывать.
Богдан был с виду упорен и строг, чем вызывал в своем собеседнике горячее стремление переубедить его; внутри же у гетмана била ключом радость, так что чем больше протестовал Немирич, тем ему труднее было ее сдержать.
– Но, дорогой мой гетман, – говорил убежденно гость, – меч есть зло, а потому к нему надо прибегать в крайности, изверившись в остальных способах.
– Да, да, изверившись, – подхватил гетман, – вот я и поведу в самое сердце Польши сотню тысяч своих лыцарей да другую сотню тысяч татар, тогда и панам лучше припомнятся Кодак и Пилявцы, да и для выбора короля прибавится голосов.
Немирич схватился с кресла. Волнение стиснуло ему грудь, ужас широко открыл его темные, выразительные глаза.
– Ты не сделаешь этого, – воскликнул он, хватая гетмана за руку, – ты на такое святотатство, на такое варварство не способен! Ведь эти двести тысяч обратят в руину и кладбище страну! Ведь ты до Варшавы проложишь пустыню! Ты погубишь невозвратно отчизну, от жизни которой зависит и ваша судьба! Ведь на эту руину набросятся хищные соседи, расшарпают, разорвут на куски все наследие и поглотят вместе с нами и вас... поглотят, богом клянусь... и твои задавленные, обессиленные правнуки не посмеют даже подумать о какой либо борьбе, а потонут в пучине насилия... Гетмане! – загорался трогательным чувством Немирич. – Я прибыл к тебе не из корыстной цели и не из жажды славы, – ты знаешь, что и того, и другого у меня есть довольно, – меня привлекло сюда лишь горячее желание добра твоему народу, верь!
– Верю! – пожал ему крепко руку Богдан, не отводя сверкавших сочувствием глаз от своего собеседника.
LVI
– Да, верь, – говорил Немирич пламенно Богдану, – тебе нужно не разрушить Польшу, а укрепить в законе и власти, что и можно сделать, поддержав короля.
– Иезуита, – вставил Богдан.
– Хотя бы и иезуита. Генрих сказал, что Париж стоит обедни, и переменил исповедание, а Казимиру польская корона дороже кардинальской шапки; он к ней и ко власти стремился всеми силами души, для них он признает и свободу веры. Да, Польша, или, лучше сказать, Речь Посполитая, нужна тебе как крыша, как храмина, под которой ты будешь устраивать благополучие своей страны... Тебе дала в руки фортуна счастливый момент, – пользуйся же им, но не злоупотребляй: укрепи столбы здания и осчастливь сущих под ним; только слепец Самсон разрушил их из чувства мести, но и сам лее погиб под развалинами. Счастливый момент может быть обращен в вечное проклятие, если мы не сумеем понять его!
– О светлый ум! – обнял Немирича в порыве восторга Богдан. – Как же я счастлив, что мои мысли, хотя и затуманенные сомнениями, совпадают отчасти с твоими!
– Это действительно счастье, – воскликнул растроганный подкоморий, – и не мое, и не твое, а всего народа! – И он начал с увлечением развивать перед Богданом политику, которой следовало держаться. Польша де сейчас необходима для целости и бытия самой Украйны; она из всех союзников – самый безопасный; нужно поддержать ее временно, чтобы воспользоваться ее покровом для внутреннего устройства страны, на которое и следует обратить все свои силы. Панский строй Польши непременно поведет ее к гибели и распадению, так нужно, чтобы Украйна к тому моменту переросла свою опекуншу и смогла зажить полной жизнью. Самые недостатки и пороки теперешней утеснительницы должны служить указаниями, как устроить и уладить хатние дела в родной стране, и уж, конечно, не на польско панский манер. Должны быть вызваны к жизни великие народные силы, и они здесь дадут поразительные плоды... Немирич стал рисовать перед гетманом яркими красками дивные картины будущего: академии, школы должны покрыть всю страну, призванные из чужих стран мастера и художники научат население новым формам производства, естественные блага и плодородие обогатят страну. Право за правом переходило бы неизбежно, силою течения вещей, в руки гетмана; Европа привыкла бы видеть Украину самостоятельной, свободной и сильной; ополченная мощью и окрыленная знанием, она стала бы твердою стопой у Черного моря и посылала бы свои корабли за богатствами по всему миру... Наконец, культура дряхлеющей Польши должна будет уступить культуре свободной и сильной страны!
Богдан возражал, горячился, увлекался сам дивною силой фантазии своего собеседника, словно подымавшего перед ним дальний горизонт, за которым сиял такой яркий свет, й снова возвращался к своим сомнениям; в одном только он теперь был убежден твердо: что никакие крики толпы не подвинут его идти на разорение Польши; вчера перед образом спасителя подсказало ему такое решение сердце, а сегодня разум утвердил это решение. Белый свет застал собеседников за ковшами вергерского и за теплым, дружеским разговором. Наконец Богдан встал; за ним поднялся и Немирич.
– Прости, дорогой гость, – сказал Богдан, провожая Немирича и пожимая ему дружески руку, – что я отнял от твоего отдыха ночь; причиной тому твой увлекательный ум и моя безмерная радость видеть тебя среди своих лучших друзей и порадников.
Но гетману самому не суждено было в этот день воспользоваться отдыхом. Сначала необычайное возбуждение не давало возможности успокоиться сразу его нервам, а потом, когда при первых лучах, ворвавшихся алою струйкой в палатку, он прилег было на канапу, его подняла с нее новая неожиданность: вбежал джура и громко, без всяких церемоний объявил, что у входа палатки стоит Ганна с Олексой Морозенком. Богдан вскочил на ноги как обваренный кипятком. Целый вихрь ощущений, – и жгучей страсти, и едкой ревности, и неодолимой тоски, и бешеной злобы, – наполнил пламенем его грудь и бросился яркою краской в лицо.