А кругом волновалось морем козачество и кричало неистово: "Слава, слава, слава!"
К вечеру того же дня Ганджи не стало. Эта весть быстро разнеслась по лагерю, смутила пирующую старшину и притишила буйное веселье опьяненной разгулом толпы. Все любили Ганджу, всем было жаль удалого, отчаянного рубаку, а особливо Богдану; он терял в нем и смелого, отважного полководца, и верного товарища, и беззаветно преданного друга... С веселого, ликующего пира, отправился гетман в сопровождении старшины на похороны товарища, отдавшего за веру и родину свою жизнь.
Среди поля, окаймленного задумчивыми лугами, вырыли глубокую яму и понесли к ней Ганджу на китайке. Весь его полк и части других войск провожали с опущенными знаменами почившего лыцаря. Вокруг широкой могилы стали за гетманом Ганна и вся старшина.
Священник, прочитавши над усопшим короткую отпускную молитву, пропел "Со святыми упокой"; все подтянули дрогнувшими, растроганными голосами "вечную память" и начали отдавать товарищу последнее прощальное целование.
– Эх, друже мий любый, друже коханый, – произнес с грустью Богдан, всматриваясь еще раз в холодное, безучастное лицо мертвеца, – зачем не дожил ты до дня нашей славы, зачем не захотел разделить с нами радостей? За что покинул так рано своих верных друзей?..
Дальше он не мог говорить и, отвернувшись, отошел в сторону.
Теплый осенний ветер шевелил чуприну Ганджи. Лицо его было строго, сурово и спокойно; Ганна плакала. Полковники неподвижно стояли, наклонив низко головы.
На длинных белых рушниках спустили Ганджу в его тесную хату, накрыли червоною китайкой и положили рядом с ним его саблю и полковничий пернач. Священник, благословив могилу, бросил в нее лопаткой с четырех сторон по комку земли, за ним бросили по горсти гетман и старшины, а за старшиной потянулось полковое товарыство. Рявкнули громко гарматы, затрещали дружно мушкеты: козаки воздавали последнюю честь своему дорогому атаману и тихо посыпали его честную голову сырою землей. Насыпали козаки над Ганджою широкую да высокую могилу, целый курган, и неспешною поступью возвратились в свой лагерь.
Однако ошеломляющие впечатления дня были так сильны, хмельной угар так сладко волновал кровь, что мрачное, не соответствующее настроению духа впечатление не могло долго держаться и заменилось снова игривым, ликующим; только козаки ганджовского полка, собравшись вместе, пили за упокой своего батька, вспоминали его славные дела, а слепые бандуристы слагали уже в память его думы.
Подавленный скорбною тоской и сосавшим сердце предчувствием, что в этой ликующей радости кроется и зерно разлада, Богдан возвращался назад замедленным шагом, склонив задумчиво голову. За ним шла грустная, растерянная Ганна, полная только что пережитых впечатлений, и не сводила пытливого взгляда с Богдана; ей казалось, что он уж чрезмерно убит: в боевое время смерть такое частое и обыденное явление, что не может поражать свыкшихся с нею людей, и к Богдану, вероятно, подкралось еще другое горе или, быть может, заныла вновь старая рана? При этой мысли какая то холодная змейка шевельнулась в ее груди и ужалила сердце. Ганна вспыхнула от чувства стыда, а потом побледнела и почувствовала в ногах ровно слабость.
Разные мысли закружились в ее голове, сердце забило тревогу.
– Дядько любый, – решилась наконец она заговорить с гетманом, – не след так крушить себя горем.
Богдан взглянул на Ганну ласковыми глазами и улыбнулся печально.
– Жаль, конечно, Ганджу, – продолжала она, ободренная этою улыбкой, – славный он был, верный козак, да ему и там, в оселе господней, уготовано место, только и нас на земле не посиротил вконец милосердный, много еще оставил нам лыцарей и щирых друзей, да и, кроме того, послал всем такую великую радость, что журиться при ней не гаразд, словно бы не чтить ласки божьей...
– Ах ты, моя порадонько тихая! – промолвил задушевно и вместе снисходительно, как детке, Богдан. – Утешаешь все дядька... Мне, голубко, и помимо Ганджи тяжело что то.
– Неможется, может? Не дай господь! – всполошилась Ганна. – Не сглазил ли с зависти кто? Я позову знахарку.
– Нет, не нужно... Телом то я здоров, а так на душе затуманилось...
– Что же бы такое?.. Стосковался, может быть, за детьми своими? Или... – замолчала как то неловко Ганна, сместившись от неуместности такого допроса.
– Не за детьми, – я знаю, они в хорошей охране, да и вести от них приходят, – ответил спокойно Богдан, – а кто его знает, за чем, и сам еще не разберу, а только вот словно начинает точить... Вот ты сказала – великая радость. Да, верно, нежданная и безмерная, да только за такой радостью наступают всегда испытания, – чем больше счастье подымает нас вверх, тем больше кружится голова.
– Слабая, а не орлиная...
– Эх, Ганно, – вздохнул гетман, – тебя слепит твое сердце... А радость, что хмель, опьяняет голову, а в хмелю и один человек может наделать бед, а уж если захмелеет толпа, то...
– Твой разум и твоя воля отрезвят ее, – прервала горячо Ганна.
Богдан улыбнулся как то загадочно и сомнительно покачал головою. Они шли все время по окраине лагеря, между окопами и линиями возов, а теперь повернули внутрь и наткнулись на огромную пировавшую толпу. Завидя своего ясновельможного гетмана, все повскочили с мест, – кто с земли, кто с воза, – и неистово закричали, подбрасывая вверх шапки:
– Слава нашему гетману, слава батьку! Век долгий!
Другие стали сбегаться и усиливать крики, которые слились в страшный гвалт, перешедший под конец в единодушный рев:
– Веди нас, батьку, в Варшаву! Кончай ляхов! Все за тебя головы положим!
Гетман молча кланялся встречным толпам и торопливо пробирался к своей палатке.
Когда они миновали скопища подгулявшего войска, то Ганна не удержалась и заметила Богдану:
– Разве не видишь, богом данный нам гетман, как все тобой только и дышит?
– Не мной, а своею буйною волей, – оборвал он и, желая прекратить разговор, добавил: – Скажи, голубко, брату, чтобы сейчас зашел ко мне.
Ганна поспешила исполнить его волю, а Богдан повернул к своей ставке. У входа встретил его Выговский.
– Пришел снова, ясновельможный гетмане, от воеводы брацлавского лыст, – доложил он почтительно.