"Наши начали битву!" – вздрогнул весь от радости отец Иван и стал жадно прислушиваться. Звуки нарастали и падали, как приближающийся и удаляющийся вой ветра в лесу. С лихорадочным жаром вслушивался и ловил эти звуки отец Иван. Но вот раздались чьи то тяжелые шаги и послышались стоны раненых. Сколько их? Один... два... четыре... восемь... целая масса!
– Не устоять, не устоять! – услышал отец Иван голос одного раненого. – Спасайтесь, кто может! Ох, поп правду сказал!.. Татары... татары!..
– Смерть! Воды! Добейте! – раздались стоны других и покрыли его слова.
За этим транспортом раненых последовал другой, третий, четвертый.
Но вот послышался частый частый топот коня, и чей то молодой и звонкий голос закричал бодро и громко:
– Коронные хоругви, строиться, выступать за мною! Хлопы бегут, татары отступают! Вперед!
– О боже наш! – вскрикнул отец Иван, хватаясь судорожно за полы палатки. – Неужели же ты против нас?
Прошло несколько минут. Вот послышался топот множества коней и воодушевленные крики: "До зброи, до зброи!" Трубы заиграли, и хоругви с распущенными знаменами помчались мимо палатки в поле.
Отец Иван закаменел на своем посту. Он не ощущал теперь ни страшной боли обожженных, израненных ног, ни своей страшной слабости. Припавши ухом к земле, с загоревшимися диким фанатическим огнем глазами, он ждал исхода, решения.
Так прошло с полчаса, мучительно долгих, как немая осенняя ночь, еще и еще... Кругом все затихло, ни стона, ни крика, ни проклятия не слышалось за палаткой, только издали с поля битвы доносился глухой, зловещий гул.
Но вот среди этой страшной тишины послышался быстрый, судорожный топот коня. Надежда вспыхнула в сердце отца Ивана. Он приподнялся на локтях и, забывши всякую осторожность, высунул из за пол палатки голову.
На взмыленном коне мчался во весь опор бледный, растерянный всадник; шапки не было на его голове, растрепанные волосы в беспорядке свисали на лицо; он летел с такою быстротой, словно все фурии ада мчались за ним.
– Подмоги! Подмоги! – кричал он. – Хлопы заманили войско! Хмельницкий бьет всех! Сандомирский и Волынский полки полегли до единого!
И, снова повторяя тот же возглас, всадник пролетел дальше.
Руки отца Ивана выпустили полы палатки.
– Господи, ты принял мою жертву, – прошептал он с трудом и упал на землю. Теперь только почувствовал он нестерпимую боль во всем теле. Приподнявшись с трудом, он сел на землю и осмотрел свои ноги. Они представляли из себя какие то обнаженные от кожи, обуглившиеся массы изорванного мяса; в иных местах оно висело лохмотьями, в других виднелись еще обрывки кожи; ногти были сорваны с пальцев. Нестерпимый жар палил все тело отца Ивана; губы, рот его пересохли, голова была невыносимо тяжела, перед глазами начинали выплывать какие то желтые и зеленые круги. С сомнением покачал отец Иван головой, но решил все таки принять кое какие меры к своему спасению.
С большими остановками накопал он брошенным здесь ножом земли и, разорвавши свою сорочку, обложил ноги сырою землей и обмотал их тряпками; затем он подполз к ведру с водой, отпил несколько глотков, примочил голову и удал, обессиленный, на землю.
Временная тишина в лагере нарушилась. Снова поднялись суета и движение, крики, проклятия огласили воздух. Голоса начальников терялись в этом шуме; слышался топот лошадей, целые толпы жолнеров пробегали мимо палатки.
– Какой дябел двинул в поле коронные хоругви? – раздался вдруг осипший от натуги голос, в котором отец Иван сразу узнал Заславского.
– Попрошу пана региментаря быть осторожным в своем слове, потому что это сделал я! – отвечал голос Конецпольского.
– Сто тысяч чертей! – продолжал, не унимаясь, Заславский. – Послать лучшие силы волку в зубы!
– Не оставлять же на погибель два полка!
– Кой черт в двух полках! Мы должны думать об отчизне! Пан староста Чигиринский забывает свое право: он назначен здесь не диктатором и должен слушать наших советов! – ревел Заславский.
– А пан слушал наших советов, когда своим упорством заставил уйти из лагеря князя Иеремию? – ответил надменно Конецпольский.
– Подмоги! Подмоги! – слышалось в разных местах.
– За мною! – командовал, не слушая спора начальников, чей то молодой голое.
– Назад! – ревел Заславский.
– Вперед! – кричал Конецпольский.
Но отец Иван не мог больше ничего различить, – все смешалось в его ушах в какой то адский вой и гул, и он, потерявши сознание, вытянулся на земле.
Когда отец Иван снова открыл глаза, в палатке было уж совершенно темно, в лагере царила тишина, слишком безмолвная и подозрительная. С трудом приподнял он голову, боль в ногах его и во всем теле еще усилилась; ему казалось, что какой то нестерпимый огонь жжет его тело; ожоги на ногах причиняли нестерпимые муки, словно чья то сильная рука рвала и тянула в его теле каждую жилу. Размотавши тряпки, он насыпал в них свежей земли, затем отпил из ведра воды и, хоть немного облегченный этими средствами, вытянулся на сырой земле. Кругом все было тихо... Отец Иван закрыл глаза. Он хотел что то вспомнить и не мог, – голова его отказывалась работать, ему казалось, что приблизился уже его последний час.
Но вот у самой полы палатки послышались два тихо разговаривающие голоса. Голоса эти показались отцу Ивану знакомыми, и действительно, после нескольких слов он различил в них тех двух жолнеров, которые поймали его в поле.
– Региментарей нет в лагере, – говорил тихо один голос.
– Не может быть, – отвечал с ужасом другой.
– Як маму кохам, я сам видел. Уехали на раду из лагеря, и нет до сих пор, а уж скоро начнет светать.
– Что ж это, нас бросили, что ли?
– А верно, что так.
– Матка свента! Так что же делать?
– А то, что бежать, пока все не всполошились и не разбудили Хмеля.
– Уж если региментари бежали, так видно, что беда. Поп правду сказал: татар как саранчи, а если еще прибудет хан...
Отец Иван даже приподнялся на земле, жадно прислушиваясь к словам жолнеров, но слов больше не было слышно.
О господи, да что это с ним? Уж не горячка ли это? Или нечистый обольщает его? Но нет, он ясно слыхал, как они сговаривались у палатки. Однако разве же можно, чтоб начальники бросили лагерь почти без битвы? "Нет, нет! – повторял он, боясь поверить самому себе. – Это трусость жолнеров, они стараются оправдать свое бегство, не больше. Спросить, узнать бы у кого..." – мелькнуло в его расстроенном мозгу. Но кругом не слышно было никакого движения, в лагере снова наступила тишина.