– Если ты оставишь нас, княже, мы все погибли.
– Хорошо, но в чем дело? – перебил его сухо Ярема.
– Ах, княже мой, спаситель наш, что случилось! Ужас подымает мне дыбом волосы.
– Каких у егомосци почти нет, – уронил вскользь насмешливо Вишневецкий, – но я слушаю.
Корецкий провел машинально рукой по своей лысине и, передохнувши глубоко, начал:
– Как только оставил нас под Грыцевом князь, бросил, как стадо без пастыря... Хотя и мы, конечно, были виноваты... пан Осинский хотел было лететь вслед за князем и просить прощенья... Як бога кохам, и я... – начал было клясться Корецкий, но нетерпеливый жест Вишневецкого остановил его. – Не прошло трех... ну, может быть, пяти, восьми часов, – продолжал он, заикаясь, – одним словом, к вечеру, да вот в такое время... прибегают на конях несколько жидков из Полонного и падают почти замертво в нашем лагере. Мы приводим их в чувство, но они почти два часа молча сидят, бессмысленно вытаращивши глаза и трясясь всем телом, как в лихорадке... Наконец после многих усилий заговорили они, но что заговорили!..
Корецкий вздрогнул и закрыл рукою глаза.
– Да что же, черт возьми, заговорили они? – стукнул нетерпеливо ногою Ярема. – Ты бесконечен князь, как твои годы!
– Пшепрашам, княже! – оправился задетый за живое Корецкий и, подкрутив обвисшие усы, заговорил более деловым тоном. – Они пересказали следующее: разгромивши Махновку до основания, Кривонос на третий день бросился со всеми своими ватагами к Полонному, а под стенами его стоял уже с сильным отрядом Половьян и подготовлял для приступа гуляйгородины. Соединившись вместе, они бросились с четырех сторон на приступ. Может быть, наше славное рыцарство и сумело бы отжахнуть это бешеное зверье, но мещане и слуги, – изменники, клятвопреступники, вероломные схизматы, гадюки, – отворили ворота и впустили в местечко рассвирепевших дьяволов, этих исчадий из самых последних кругов преисподней. Через полчаса уже все местечко пылало и в море этого пламени под дыханием пепельного жара кипела и дымилась стоявшая лужами да озерами жидовская и благородная кровь. Пощады никому не было: все живое – до собаки, до кошки – истреблялось поголовно... А люди умирали в таких страшных мучениях, каких не выдумает и сам Вельзевул. А Кривонос и Половьян, оставивши охваченное огнем Полонное, бросились на Гречаное. Мы едва спаслись... Они нас преследуют по пятам и ночью будут тоже под Константиновом... Ой, на матку найсвентшу, будут!
– Ага, вот оно что! – поднялся с кресла Ярема и заходил озабоченно по палатке, пощипывая раздражительно свою подстриженную клинышком, по французской моде, бородку и потирая иногда свой выпуклый лоб.
Корецкий, осунувшись, грузно сидел и следил тревожными глазами за движениями раздраженного князя.
– Осинский здесь? – остановился вдруг Вишневецкий, устремив на Корецкого зеленоватый огонь своих глаз.
– Здесь, за полмили, а может быть, и ближе.
– Сколько у него хоругвей?
Две, по семисот.
– А у князя?
– Три, до двух с половиною тысяч.
– С моими, значит, до десяти тысяч, – буркнул Ярема и задумался. У него поднялся жгучий вопрос: броситься ли здесь на собак, или поспешить в свой Вишневец, где могла быть и его несравненная, дорогая Гризельда? Но поспешить в Вишневец – это значит бежать снова от Кривоноса, переживать снова позор? Да, наконец, если этот гайдамака так дерзок, так безумно дерзок, что преследует даже его, Вишневецкого Корибута, так он пойдет наперерез и спокойно не даст отступить. Так лучше же самому кинуться на него! Теперь, с этими двумя свежими подмогами, быть может, удастся и раздавить это падло собачье.
– Хорошо! Я принимаю князя и пана Осинского под свою булаву и покажу этому бестии, с кем он дело затеял! Немедленно присоединиться ко мне и переходить всем за греблю, где и устроить за ночь крепкий табор! – скомандовал Вишневецкий и велел позвать к себе начальников отдельных частей и хоругвей для распоряжений.
А Кривонос и Половьян устроили в ту же ночь в полуверсте от речки две подвижные крепости и с пятнадцатью тысячами хорошо вооруженного войска ждали только рассвета, чтобы броситься на лагерь испытавшего уже панический ужас врага и разметать его в клочья. Три тысячи кавалерии под личным предводительством Кривоноса назначены были для атаки; Половьян с тысячью конницы да Пешта с двухсотенным отрядом посланы были в обход, чтобы, перебравшись через речку, засесть в засаде. Главная же сила, пехота, замкнутая в два каре из возов, должна была составить базис операции. Кривонос даже не пил, а целую ночь разъезжал на своем новом вороном Дьяволе, осматривая, изучая местность и предвкушая сладость расчета со своим врагом.
Ночью же разбудил Вишневецкого, спавшего по походному – на бурке, с седлом под головой и в кольчуге, – джура и доложил ему, что поймали какого то значного козака, имеющего сообщить важные новости. Вишневецкий велел его немедленно ввести в свою палатку.
Открылся полог, и появился на пороге, сопровождаемый двумя вартовыми с дымящимися факелами в руках, какой то полуседой уже козак с сотницким знаком на левом плече и с связанными за спиною руками; медно желтого цвета лицо его заметно побледнело при виде князя, а глаза забегали беспокойно по сторонам.
– Где поймали? – спросил отрывисто визгливо резким голосом князь.
– Меня не поймали, ясноосвецоный княже, – ответил подобострастно, с низким поклоном козак, – а я сам добровольно явился к твоей милости.
– Как добровольно? Послом, что ли, от этого шельмы? – вскипел Вишневецкий. – Так я ведь с такими послами распоряжаюсь по свойски.
– Нет, не послом, – проглотил несколько раз слюну козак, потому что какая то спазма давила ему горло и мешала свободе речи. – Я добровольно... По давнему еще желанию пришел к яснейшему князю... непобедимому витязю... славнейшему, несравненному герою... послужить ему верой и правдой.
– Откуда? – нетерпеливо топнул ногою Ярема.
– Из лагеря Кривоноса.
– Ха! Убежал? Струсил, собака?
– Нет, не убежал, – давился словами и откашливался козак, – а он, Кривонос, мне поручил отряд для засады... он послал вместе со мною и Половьяна по эту сторону речки... направо, где заросли, так я оставил их там, поспешил известить тебя, княже, об этом и предать в твои руки злодея.