– Одного не могу простить своему князю, – говорила нервно Виктория, – что он не сообщает мне никаких известий, а пишет только о своей тоске.
– А мой муж мне писал и о том, что громит и карает, по заслугам, всех схизматов, – улыбнулась очаровательно княгиня Гризельда, – вот когда посадят на пали это зверье – Кривоноса, Морозенка и Чарноту, – тогда дадут знать.
– Ну, это сделать, княгиня, не так то легко, – вспыхнула Виктория до корня своих искрасна золотистых волос.
– Да и вести об этих погромах, мои пышные крулевы, отчасти сомнительны, – покачал головой пан Сенявский. – Если бы ваши князья так всех громили, то навели бы страх на презренных хлопов, а между тем их дерзость с каждым днем возрастает, значит, что то не так!
– Пане, – возразила гордо Гризельда, бросив в его сторону надменный, царственный взгляд, – мой князь, потомок державных Корибутов, не может унизиться до лжи, как какой либо простой шляхтич.
– Простите, княгиня, – наклонил голову Сенявский, – я не хотел обидеть уважаемого всеми героя нашего и вождя, но пожар принял не такие размеры, чтобы его можно было потушить лишь силами князя, а вот когда ему вручена будет булава над посполитым рушеньем...
– Вы хорошо знаете, пане, что она вручена ему не будет, – прервала его с оттенком досады княгиня Вишневецкая, – и он даже не принял бы ее; после предпочтений, оказанных в Варшаве латинисту и мальчишке...
– Мой муж не мальчишка, княгиня, – обиделась пани Остророг, – это раз, а второе – ученость и знание не могут быть лишними в деле ратном, или, быть может, княгиня полагает, что вождь должен быть круглым невеждой?
– Я мальчишкой назвала не вашего мужа, пани, – процедила пренебрежительно Гризельда, – а этого блазня Конецпольского; что же касается того, какие должны быть доблести у вождя, то это уж позвольте знать мне самой.
– Княгиня, вероятно, потому недовольна избранными предводителями, – язвительно продолжала пани Остророг, – что между ними находится бывший претендент ее – князь Доминик.
– Вот еще! – вздрогнула, словно ужаленная, Гризельда. – Это даже не остроумно! Ведь я же сама отказала и оттолкнула этого вашего Доминика, так что в претензии может быть он, а не я.
– Княгиня никаких личностей ни к кому не имеет, – вступилась быстро Виктория, желая загладить возникшее между ее гостями раздражение, – но ведь Гризельда справедливо возмущена против этого сейма... против pardon pour le mot! *, бессмысленного назначения им трех предводителей... Разве не известно всякому, что у сехми нянек дитя без глаза?
– И, кроме всего, как они смели обойти нашего первого полководца и доблестного рыцаря князя Иеремию? – поддержал горячо хозяйку Собесский. – Я и там, як бога кохам, кричал, и здесь кричу, что нет у нас вождя, кроме него, что только ему должна быть вручена булава!
– Ах, князь – с’еst un vrai heros! ** – сверкнула черными, как агат, глазками панна Розалия.
Княгиня Гризельда скользнула по отцу и по дочери признательным взглядом.
– Моему мужу следовало бы после всего этого не мешаться ни во что и не защищать неблагодарное отечество от ударов судьбы... Я советовала сама это князю; но он слишком ненавидит схизматов и потому не может отказаться от их истребления.
* Простите за слово (фр.).
** Это настоящий герой! (фр.)
– О, virtus sunctissima!* – промолвил слащавым голосом егомосць капеллан Вишневецких. – Имя нашего князя записано на скрижалях небесных... ибо несть более проклятого на земле и на небе, как еретик и схизмат!
– Превелебный ксенже, мы этому глубоко верим, – опустила Гризельда глаза, подавивши сочувственный вздох, – и если бы этот Хмельницкий не был схизматом, то муж уверен, что он сумел бы и его оценить, и заткнуть за пояс многих и многих из ваших варшавских.
– Да, там, в Варшаве, думают, – заметил Сенявский, – что они Хмельницкого обманут, поводив всякого рода обещаниями, пока соберут свое войско, и в том их поддерживает этот старый дурень Кисель, а я вам скажу, что Хмельницкий уже провел их всех за нос, вот под Львовом собирается наше рыцарство – это посполитое рушенье, й собирается как мокрое горит, а у этого сатанинского гетмана, говорят, одной конницы уже восемьдесят тысяч, да, кроме того, не тратя своих сил, он успел одними лишь хлопами истребить наши имущества и выгнать нас всех из этого края до Случи...
Пани Калиновская все время молчала и вздыхала, а при последних словах Сенявского начала утирать украдкой глаза.
– Гайдамаки! Гадючье кодло! Быдло! Пся крев! – раздались везде гневные возгласы. – На пали их, на погибель! В клочья всех изорвать!
– Dominus vobiscum!**– провозгласил торжественно велебный капеллан на этот общий взрыв энтузиазма.
Виктория окинула всех слегка презрительным взглядом и не проронила ни слова.
В это время вошел в салон комендант замка пан Вольский и без обычных льстивых приветствий и нескончаемых комплиментов заявил взволнованным голосом:
– Панове, ударил час судьбы.
– Как? Что? Бунт? – посыпались со всех сторон тревожные вопросы.
– Вероятно, случилось какое либо несчастье с паном Ясинским? – спросила у коменданта Виктория.
– Вероятно... быть может... – не мог, видимо, овладеть еще собою комендант, – его нет и, наверное, больше здесь не будет... Гуща вся сожжена и разграблена.
* О, святая правда! (латин.)
** С нами бог! (латин.)
– Гуща? Русского воеводы маетность? – вскрикнули все и занемели в изумлении.
– Да, русского, – продолжал комендант, – эти звери не щадят и своих братьев.
– У схизматов, как у дьяволов, не может быть родственных уз: все они исчадия ада и исполнены одной адской злобы, – мрачно изрек капеллан.
– Да, целое пекло повстало на нас! – вздохнул прерывисто пан Собесский.
– О боже! – простонала, закрыв рукою глаза, Розалия.
– И не ждать нам от них пощады! – промолвил глухо Сенявский.
– Не ждать! – пронеслось умирающим эхом по зале.
Побледневший капеллан только озирался испуганно во все
стороны и не знал, что сказать обескураженной пастве; он только поднял вверх свои очи и руки, застывши в безмолвной молитве.
– Но нам, панове, до Гущи особенного нет дела, – начал снова говорить комендант, – пусть себе эти гадюки пожирают друг друга. Нам важно то, что враги уже стоят под нашею брамой.