– Панове рыцарство! – закричал неистово Потоцкий, словно бы кто его резал. – Кто смеет распоряжаться здесь вашей жизнью? Арестуйте его!.. Я гетман... Там в лесу спасение... обоз можно скрыть!..
– Какой ты гетман? – не помня себя, крикнул Калиновский. – Ты пьяный тхор, трус, убийца, зверь и предатель отчизны!
Потоцкий оцепенел от ужаса и оскорбления, ничего не мог произнести и только рвал руками шелковую обивку кареты.
– А вы, панове, не хотите таки дать отпор врагу? – набросился Калиновский на рыцарей и, получив в ответ смущенное молчание, крикнул им на прощанье: – Так пропадайте ж вместе с этим позорным вождем! – и, пришпорив коня, поскакал к своим хоругвям.
Между тем к Хмельницкому, следовавшему за поляками саженях в трехстах, не больше, подлетел Чарнота, выскочивший из опушки леса, и сообщил, видимо, приятную новость.
Лицо Богдана озарилось восторгом, и он, обнажив саблю, крикнул:
– Гей, славные козаки, лыцари запорожцы! Настал час и нам потешиться над клятым врагом, что жег наших детей, терзал братьев, насиловал жен и сестер... Господь предает нам его в руки... Наварите же червоного пива, чтобы похмелели ляхи! Гей, армата, гукни ка им на погибель!
Раздались колонны пехоты; вылетело тридцать орудий и гаркнули целым адом на табор. Ядра ударили в арьергард, разметали человечье мясо, проложили себе широкую кровавую улицу и расстроили, опрокинули с десять возов. Не успел улечься вопль ужаса, как раздался еще ближе второй залп армат и принес еще больше смертей и опустошения...
Паника охватила всех леденящим холодом, отняла у всех волю и разум; никто уже не слушал команды, никто уже не думал о сопротивлении, никто не хотел уже повиноваться ни крикам, ни просьбам более трезвых, а всяк, бросая даже оружие, спешил уйти от этого пекла, кидался, не ведая куда, давил, топтал друг друга и натыкался на смерть... Настал какой то безобразный хаос... Татары, заметив панику и смятение в рядах поляков, ударили с двух сторон бурей и почти безнаказанно рубили направо и налево жолнеров, прорезывались до самых возов, а в чудовищном четвероугольнике во многих местах уже прорваны были ядрами бреши...
Потоцкий с пышными вождями, замкнувшимися тоже в каретах, сопровождаемый кортежем рыцарства, торопился объехать войска и скрыться поскорее в лесу, но это было почти невозможно: дорога становилась все уже, покатей; по сторонам подымались кручи; мятущаяся толпа заграждала путь... Некоторые, исступленные от ужаса и отчаяния, набрасывались даже на эти пышные экипажи с криками: "Бей их, зрадныков! Это они нас кинули на погибель!"
Потоцкий, обезумев окончательно, то затыкал себе уши, забившись в угол, и бормотал бессвязно: "Раter noster... Матка найсвентша, смилуйся!", то ломал себе с ужасом руки и вопил со слезами: "Обоз мой! Добро мое!"
А Хмельницкий, заметив, что татары уже смешались с поляками, остановил артиллерийский огонь и двинул свои полчища в атаку...
Поднялись крики ужаса, вопли отчаяния. В разорванную брешь вырвались из табора до двух тысяч драгун и бросились с распростертыми объятиями к своим наступающим братьям {353}. Это обстоятельство остановило на мгновение атаку; но никто из поляков и не подумал замкнуть широко распахнутых возов, а всяк бежал и пробивался, не помня себя.
Напрасно Калиновский, с некоторыми сгруппировавшимися вокруг него доблестными и отважными рыцарями, старался остановить бегущие и мятущиеся толпы воинов; стихийная сила гнала их неудержимо. Только несколько сотен, преданных гетману беззаветно, удерживала возле него бесконечная любовь к своему герою, пересилившая даже кружившийся над всем табором ужас...
– Погибло все! – простонал Калиновский. – Друзья! Кто не хочет перенести этот позор, за мной! – и он бросился с горстью удальцов, воодушевленных отчаянием, с такою стремительною силой, что даже заставил вздрогнуть и остановиться с изумлением во сто раз сильнейшего врага...
Теперь уже обоз старались разорвать и сами поляки, не видя в нем больше убежища, – они хлынули беспорядочными волнами вдогонку товарищам. Дорога между тем суживалась в овраг, в котором уже теснились беспорядочные, мятущиеся массы, опрокидывая и давя друг друга, проклиная все на свете, прочищая себе среди братьев дорогу даже оружием...
Когда эта, сдавленная крутизнами, толпа, гонимая ужасом, увлекаемая сильным наклоном оврага, обстреливаемая с высоты берегов тучами стрел, барахтающаяся под копытами коней, под возами, стала выползать, вываливаться безобразными кучами на прогалину, то ее ошарашил вновь неожиданный ужас: свирепый Кривонос вынырнул словно из земли {354} и, ударив с бешеною яростью на оторопевших поляков, стал крушить их и сажать на длинные копья. Напрасно летели ему навстречу вопли отчаяния, мольбы о пощаде; упоенный сладостью мести, он не внимал им и беспощадно, с адским хохотом, прорезывался к панам и обагрял свою саблю в их дымящейся крови.
Теперь уже ясно всем стало, что Галаган завел табор в устроенную заранее западню... Подскакали к нему осатанелые злобой и яростью шляхтичи, выбившиеся вперед, но козак уже смотрел на них презрительно, гордо и шел с приподнятою высоко головой, с злорадною улыбкой...
– Куда ты завел нас, шельмец? – набросились они на него с ревом.
– В яму, в волчью яму! – ответил он с дерзким хохотом. – На погибель, в берлогу к дикому зверю! Там ваши панские кости будут валяться, там ваше падло сгниет!.. Га, – крикнул он с диким злорадством, – вы думали, ляшки панки, что я испугался бы ваших мук и валялся бы у ваших паршивых ног, прося пощады, что я мог бы вам, страха ради, учинить хоть что либо доброе? Гай гай, дурни! Дурил я вас... и пришел только для того к вам, чтоб погубить ненавистников, кровопийц наших...
Остервенившаяся шляхта не дала, впрочем, докончить ему этой приветственной речи: десять клинков впились в его грудь, и с прощальным криком: "Будьте прокляты!" –полег за козачество Галаган...
А Корецкий бросился в разорванный табор и крикнул своим дружинам:
– Гей, на коней! Довольно уже нам, сто дяблов, толкаться в этом таборе обезумевших трупов! Гайда! Или пробьемся на волю, или умрем с честью!