– Пером над ним земля! – откликнулись глухими голосами козаки.
– Куда вы этих волочете? – остановил вдруг мрачный, и седой запорожец подошедших к могиле носильщиков с двумя трупами. – Ведь это ляхи!
– Поляки... верно... жолнеры, мазуры, – обратили внимание и другие, – еще передерутся с нашими в могиле и развалят ее, чего доброго...
– Выкиньте их, не надо! – сурово повторил запорожец. – Пусть галич клюет им очи, пусть волки сироманцы разнесут по полям их кости.
– Не так я думаю, братове, – отозвался Небаба, – не подобает выкидать из ямы христианина на поталу зверю, а в яме они не подерутся, – и тут они бились с нами по приказанию... а какие они нам враги? Такие же харпаки, как и мы, и так же терпят от панов, как и мы, грешные... Кабы разум просветил им незрячие очи, так они бы и биться с нами не стали, а, обнявшись по братски, пошли бы вместе на общего врага – пана магната... Пусть же их прикроет, как братьев, наша общая мать сырая земля.
– Разумное твое слово, пане атамане, – отозвались деды, и оба поляка были положены рядом с запорожцами и рейстровиками.
Подле гетманской палатки ярко горели два огромных факела, воткнутых на высокие вехи, освещая мигающим кругом ближайшие группы расположившихся войск; неподвижно стояли у входа вартовые, охраняя гетманские бунчуки; Чигиринская сотня, выбранная теперь телохранителями гетмана, окружала его намет.
В палатке гетмана на покрытом ковром столе ярко горели восковые свечи; подле него водружены были два знамени: белое гетманское и малиновое запорожское; на столе лежали гетманские клейноды: серебряная булава, драгоценная сабля, печать; тут же брошено было разорванное письмо.
Богдан ходил широкими шагами из угла в угол; усталое лицо его горело теперь энергией и отвагой, глаза смотрели повелительно, властно, гордые думы охватывали голову гетмана.
– Так, победа, победа несомненная, – повторил он сам себе, – надменный враг разбит, унижен и в моих руках... Ни одна живая душа, ни зверь, ни птица не прорвутся сквозь ту цепь, которою мы окружили лядский обоз... Они отрезаны от воды, коням их нет корму... в руках, да, в наших руках! О боже! – остановился Богдан. – Ты дал мне, слабому и неуверенному, эту силу! Ты поднял меня, униженного, бессильного, и поставил на челе сильной рати и двинул, как свою огненную тучу, на голову врага!.. Твою десницу я вижу в этом и чувствую на себе твой священный огонь!
Так, в руках непобедимый, безжалостный враг, в его, Богдановых, руках! Зашагал он снова торопливо. Помощи получить неоткуда. Вот письмо, в котором они умоляют гетмана прислать им подмогу, но гетман его не увидит: здесь оно! Другой гетман прочел его, и он клянется исполнить то, о чем просите вы! Богдан глубоко вздохнул и провел рукою по голове.
"Гордые можновладцы в руках у подлого быдла... Что же теперь? Раздавить ли их одним ударом или отнять все оружие и отпустить безоружных, а самому грянуть, пока не собрали кварцяного войска, на Чигирин? Так, так..." О, как побледнеют теперь его предатели от одного имени Богдана!
Богдан сжал голову руками и снова зашагал по палатке; на лице его выступили багровые пятна, видно было, что мысли неслись в его голове с дикою быстротой. Все вспомнит он им: и наглое презрение, и поругание всех его человеческих прав, и убийство несчастного сына. О, гетман Хмельницкий не забудет ни одной из тех мук, которые сотник Чигиринский перенес? А она? Она?.. Лицо гетмана покрылось багровою краской. Разбить, взять силой и насмеяться, ух, так же насмеяться, чтоб и чертям стало тошно в аду? Богдан сжал до боли руки... А может... ее насильно... лгать она не может... да, да... такие глаза чистые, прозрачные, как море... Остановился он, и знакомые оправдания снова охватили голову гетмана шумящей волною. "Любила меня, ничего не побоялась... веру переменила... все отдала... Да и чем же он лучше, богаче, знатнее? Нет, силой, силой! Знала, что я в Чигирине, и не постаралась... Да что может слабое созданье против злодея? – рванулся Богдан приглушить сразу пробирающееся сомненье. – Под замком... стража, крепкие стены, и коршун сторожит! Ах, поскорее, – стиснул Богдан лихорадочно пальцы, – освободить ее, вырвать из рук... сюда, сюда, к этому измученному сердцу... Мою голубку! Мою!" Вдруг мысли его оборвались, и гетман остановился как вкопанный. А пока он будет спасать коханку и чинить суд и расправу, старый Потоцкий соберет сильнейшее войско, соединится с панскими отрядами и ударит на козаков, и все великое дело пропадет из за его недостойного порыва... и тысячи жизней... "Нет! Нет! – выпрямился Богдан, и лицо его приняло величавое выражение. – Да не осквернится искушением сердце мое! – произнес он твердо и опустился на ближайший табурет. Несколько минут Богдан сидел молча, опустив голову... Наконец он поднял ее, казалось, что то просветленное засветилось в его глазах. – Так, кто богом избран, отбрось свои радости, свои боли! Перед лицом господа клялся он владыке страшною клятвой и клятвы своей не изменит никогда. Дальше! Вперед! Теперь в его сердце растет и ширится вера! Сбываются слова велебного владыки: ангельские рати встают на помощь козакам. Его господь послал спасти от поругания святую веру, вырвать народ из рук безжалостных мучителей, и он пребудет с ними до конца..."
LXIV
Полог палатки заколебался. Вошел Морозенко с перевязанною рукой и головой.
– Ясновельможный гетмане, – остановился он у входа, – над польскими окопами взвился белый флаг {339}.
– Что? Что? – сорвался порывисто с места Богдан. – Ты говоришь, белый флаг? А!.. Так сдаются паны!.. Сами, без принуки! Передай же Чарноте, чтоб выехал немедленно со своими козаками в поле, встретил бы и провел к нам посла.
Морозенко вышел. Богдан прошелся взволнованно по палатке и остановился у стола, опершись на него рукою; на лице его появилась гордая, торжествующая улыбка.
– Посол! Ха ха ха! Посол от можновладного панства к быдлу! Сын коронного гетмана к гетману Хмельницкому, к тому Хмельницкому, которого паны хотели повесить в Бузнике! Ха ха ха! Колесо фортуны сорвалось с оси! А что ж теперь сказать послу? – проговорил он отчетливо вслух и, умолкнув, устремил взгляд в дальний угол палатки. Глаза его начинали медленно разгораться. Со своей наклоненной головой, вытянутой шеей и сжатыми бровями он делался страшен... – А что бы они тебе сказали, Богдане, когда б ты так приехал к ним? Помиловали б или обошлись бы как с мятежным хлопом? Ха ха ха! – разразился гетман диким хохотом, отбрасывая гордо голову назад. – Теперь хлоп – гетман, а быдло – вы! Что ж, истребить их, всех до единого?.. Отмстить им сотнею пыток за каждую нашу смерть? Но нет, нет! – сжал он руками пылающую голову. – Стишься, сердце! Не дай обратиться справедливому возмездию в свирепую ярость!