– Amen! – заключил торжественно патер.
Настало тяжелое молчание. Все были подавлены грозною минутой и не заметили, как тревожно из комнаты вышел дворецкий.
Иеремия тяжело опустился на стул и, склонив голову на руку, устремил куда то пронзительный взгляд. По лицу его пробегали судороги: он страдал, видимо, от пожиравшего его внутреннего огня.
Длилась минута тяжелого молчания. Дикий, мрачный, но искренний фанатизм князя упал на всех неотразимою, подавляющею тяжестью и разбил игривое настроение; не разделявшие такой демонской злобы во имя Христа были огорчены этою выходкой, а разделявшие находили ее во всяком случае неуместной и расстраивающей общее веселье... Все чувствовали себя как то неловко и желали отделаться от гнетущего замешательства...
Вошел дворецкий и доложил, что какая то панна настоятельно желает видеть ясновельможного гетмана.
– Меня? – очнулся и удивился гетман. – Панна?
– Это любопытный сюрприз, – улыбнулся князь Любомирский.
Послышался сдержанный смех. Все лица сразу оживились, обрадовавшись случаю, могущему восстановить утраченное расположение духа, и случаю при том весьма пикантному.
– Да ты сказал ли этой панне, что я теперь занят и никого по делам не принимаю? У меня такие дорогие гости, – искусственно раздражался Конецпольский, желая подчеркнуть особое свое уважение к сотрапезникам.
– Сказывал, ваша гетманская милость; но панна просто гвалтом желает явиться к его мосци.
Что такое? – растерялся даже Конецпольский.
– Не смущайтесь, ваша мосць, пане Краковский. Мы не помешаем... Ведь правда, ясное панство, – подмигнул ехидно всем Любомирский, – мы можем на некоторое время отпустить пана гетмана в отдельный покой, для приятных дел службы. Обязанность, видимо, неотложная! Ну, а мы здесь, Панове, совершим возлияние богине Киприде 64, да ниспошлет она и кудрям сребристым...
– Долгие годы сладостной жизни! – подхватило большинство развеселившихся вновь собутыльников.
– Благодарю, пышные гости, – улыбнулся Конецпольский таинственно и самодовольно, покрасневши даже кстати, как ему показалось. – Но здесь я предвижу, так сказать, не шалость проказника божка, да... а нечто другое, и в доказательство я приму при вас эту панну... Введи просительницу сюда, – отдал он приказание дворецкому.
– Браво, браво! – встрепенулись многие и начали молодцевато приводить в порядок костюм, оружие, волосы, усы.
– Это десерт нам, панове, – потер себе хищно руки Корецкий.
– Благовестница – блондинка, непременно блондинка, – заметил, поправляя костюм, весь залитый в бархат и золото, ротмистр, – с небесного цвета глазами и ангельским взором, – divina, caelesta{90}.
– Слово гонору, – возразил, подкручивая усики, бледный шляхтич с заспанным лицом, – шатенка, мягкая, сочная, как груша глыва.
– Нет, пане, на заклад – блондинка!
– Шатенка, як маму кохам, на что угодно.
– Стойте, Панове, – вмешался князь Любомирский, – я помирю вас: ни то, ни другое, а жгучая брюнетка с украденным у солнца огнем – таков должен быть выбор ясновельможного гетмана.
– Браво, браво! – захлопал Корецкий. – За неувядаемую силу Эрота и за торжество вечной любви!
– Виват! – поднялись кубки вверх с веселым хохотом и радостными восклицаниями; последние заставили вздрогнуть и дремавшего уже было патера.
В это время дворецкий остановился на дверях, отдернув портьеру, и на темно бронзовом фоне появилась стройная женская фигура, с чрезвычайно бледным лицом и огромными выразительными глазами; из под черных ресниц они теперь горели агатом, а в выражении их отражалось столько тревоги и скорби, что игривое настроение небрежно разместившейся группы оборвалось сразу.
– Чем могу служить панне? – привстал вежливо Конецпольский и сделал пухлою рукою жест, приглашающий ее сесть. – И с кем имею честь...
– Я сотника Золотаренка сестра... Живу теперь в родной мне семье войскового писаря Богдана Хмельницкого, – промолвила та отрывисто, высоко вздымая стройную грудь и жмурясь немного от сильного блеска свечей; она стояла неподвижно, как статуя, не заметив гетманского жеста или не желая воспользоваться его приглашением.
– Золотаренко... Золотаренко... – почесал себе переносье гетман. – Помню: из Золотарева? Да, так, так. Ну, я слушаю панну.
– Простите, что я перервала ваш пир, – несколько оправилась Ганна, – но меня сюда привели... – запиналась она, – возмутительная несправедливость и грубое насилие, что творится в славной Речи Посполитой над доблестными гражданами и верными вашей гетманской милости слугами...
– Где? Что? Над кем? – спросил встревоженный гетман.
Князь Ярема тоже очнулся и остановил на бледной панне
свой взгляд. Гости переглянулись и присмирели совсем.
– В Кодаке, над войсковым панским писарем: тотчас после отъезда вашей гетманской милости Богдана Хмельницкого арестовал комендант и бросил связанным в подземелье, как какого либо неверного поганца или как пса! – уже громче звучал ее голос, и в нем дрожало струной чувство оскорбленного достоинства.
– За что? По какому праву? – спросили разом князь Ярема и гетман.
– Ни по какому и ни за что! – ответила, одушевляясь больше и больше, панна Ганна. – И сам комендант не сказал дядьку причины, да и не мог; разве вельможный пан гетман и ясный князь не знает этого доблестного лыцаря? Он предан отчизне и шляхетному панству... Скажите, пышные Панове, я обращаюсь к вашему гонору!
Большинство одобрительно зашумело; только весьма немногие прикусили язык и молчали.
– Удивительно! Это какая то злобная интрига, – продолжал гетман, – но правда ли? Мне что то не верится, чтоб без моего приказа... да именно без приказа... и мой же подвластный на моего, так сказать, слугу наложил руку! Ведь это, это...
– К сожалению, истинная правда.
– Да кто ее принес?
– Ахметка, слуга Богдана; при нем связали пана писаря и повели в лех... А Ахметка, которого хотели было бросить в яму, как то ушел и прискакал сюда сообщить о злодейском насилии над его паном.
У Ганны дрожал уже голос, а на глазах блестели слезы: сердечное волнение и тревога боролись, видимо, с мужеством.
– Значит, правда! – возмутился уже и Конецпольский. – Но какая дерзость, какая наглость! Без моего ведома.