– По божьему, по божьему, казаче, – мотнул головой и старик, отдирая зубами кожку с хвоста копченой тарани. – Такой чинш можно век целый платить, не почешешься. Ведь прийми в резон, что лес на постройки отпустил даром.
– А он, небойсь, заплатил за него, что ли? – заметил злобно Кривонос.
– Хотя бы не заплатил, так заслужил – и батько его, Михайло, и сам он! – старик бросил на пол обглоданный хвостик и утер полою усы. – А это, брате казаче, все равно: уж не даром же, а за послуги отмежевал ему покойный Данилович{64} такой ласый кусок. А нашему пану Богдану еще король подарил все земли за Тясмином – за три дня на коне не объедешь.
– Про большие услуги Хмеля слыхали, и следует за них наградить его; только вот что мне чудно, что благодарят то чужим добром...
– Что то мудрено, – уставился на Кривоноса старик.
– На догад бураков, чтобы дали капусты, – захохотал пучеглазый, а за ним и другие. – Только вот не к нашему батьку речь: таких панов дидычей подавай нам хоть копу, – и заступник он наш, и советчик... А что земля, так ее, вольной, без краю!
– Вот оно что! – протянул и старик. – Только как ни прикинь, – своя ли старшина наделила, взял ли сам займанщину, а коли уже приложил к земле руки, то, значит, она твоя.
– Так, стало быть, и ляхи, эти чертовы королята, – сверкнул глазами Чарнота, – коли рассеялись на наших родовых землях и приложили к ним свои плети, так уже и дидычами властителями стали? Увидите, сколько вольных этих земель паны вам оставят.
– Не об них речь...
– То то, что не об них! – ударил Кривонос кулаком по столу так, что стаканы все подскочили с жалобным звоном.
– Стой, разольешь! – подхватил с испугом Чарнота медную посудину и присунул к себе под защиту.
– Вот это то и горько, и больно, – зарычал Кривонос, – что всяк из вас, как только добрался до теплой печи да до бабы, так и плюнул сейчас на весь свет: что ему родной край? "Моя хата скраю – ничего не знаю!" А вот увидите скоро, как ваша хата скраю! Легко смотрели, когда сюда исподволь заползали вороги наши клятые и по вере, и по пыхе, и по панству, – прошипел Кривонос, – а теперь вот, как они раскинули кругом паутину да вбились в силу, облопались нашего добра, – так и старых господарей вон... и ничего не поделаешь! Эх! – заскрежетал он зубами и отвернулся.
Все как будто сконфузились и притихли.
– Что и толковать, казаче, – тихо отозвался, наконец, старик, – вороги то они наши точно, да как справиться?
– А вот как, – схватился Чарнота и взял стоявший в углу веник, – смотри, старина, по прутику то как легче ломается... хрусь да хрусь! А ну ка, попробуй переломить все разом... а? То то! – швырнул он веник под печку.
Почесали затылки поселяне и одобрительно покачали головами.
– Хе хе хе! Ловко! – почесал затылок себе лупоглазый. – Только вот, пока мы надумаемся собираться в веник, так нас поодиночке и переломают.
– И добре сделают! – зашипел яростно Кривонос. – Так и след! Когда другие подставляли за вас свои головы, так вы сидели за печкой или возились с бабьем, – ну, а теперь и танцуйте! Дождетесь, гречкосеи, что вас самих запрягут паны в плуг... Помните мое слово, дождетесь!
– Храни бог, казаче, – встряхнул седым оселедцем дед. – Оно точно, что паны укореняются в нашей земле... и про наших даже слух идет, а про ляхов и толковать нечего... да что против них поделаешь? За ними сила, а сила, говорят, солому ломит. Конечно, шановный добродий прав, что кабы все разом супротив этой силы... Да, выходит, слаб человек: и до земли его тянет, и до своего угла, и до покою... Потому то и сидит в закутку, пока не доймут, не дошкулят...
– Эх, народ! – ударил Кривонос по столу кухлем. – А еще христиане! Братья гибнут... враг сатанеет... зверем пепельным стает, над всем издевается, знущается, всех терзает, а они... – казак отвернулся, склонил на руку голову и начал дышать тяжело.
Все замолчали, подавленные правдой этих слов.
– Ой, так, так, – засуетился после долгой паузы Кожушок, – что и говорить – подло: всяк вот только за себя...
– Да что ж ты, брат, против силы? – уставился на Кожушка пучеглазый. – Паны со всех сторон так и лезут, так и прут...
– Что о?! – вскрикнул задорно Чарнота. – А вот, хоть бы по прутику ломать эту силу: завелся панок – трах! – и нема... проползла гадина – трах! – и чертма!
– Ага, – переглянулись значительно поселяне, – этак то... оно конечно... способ добрячий.
– Да мы не за панов, чтоб им пусто было, – начал было пучеглазый, но, увидя входившего жида, замялся. – А мы за своего Хмеля, потому что, казаче, душа человек одним словом – друзяка, и шабаш!
– Так что на него и положиться можно? – спросил Чарнота, подмигивая Кривоносу.
– Как на себя, как на свою руку! – ответили все.
– Ну, а где же он теперь, дома?
– Кажись, нет, – отозвался Кожушок.
– А куда же посунул?
– По войсковым, верно, делам.
– Ой ли?
– Да разно говорят... – замялся, косясь на деда, пучеглазый.
– Мало ли что брешут, не переслушаешь, – нахмурился дед, – а что дома нет, так правда: я сегодня сам был во дворе.
– Неудача, – шепнул Кривоносу Чарнота.
– Благоденственного жития и мирного пребывания, – загремела вдруг у дверей октава и заставила всех обернуться.
У порога стоял в длинной свите, подпоясанный ремнем, среднего роста, но атлетического сложения новый субъект, очевидно, из причта; красное угреватое лицо его было обрамлено всклокоченной бородой грязно красного цвета, а на голове торчала целая копна рыжих волос; большие уши и навыкат зеленые глаза придавали его физиономии выражение филина.
– А! Звонарь из Золотарева! Чаркодзвон! Вепредав! – послышались радостные восклицания из кружка поселян.
– Аз есмь! – подвинулся грузно к своим знакомым звонарь и, поздоровавшись, провозгласил громогласно: – Жажду!
– Гей, Шмуле, – засуетился Кожушок, – наливай приятелю в кухоль полкварты.
Шмуль прибежал сразу на зов и поднес с приветливою улыбкой звонарю требуемую порцию.
– Во здравие и во чревоугодие, – произнес тот торжественно и, не переводя духу, выпил весь кухоль до дна.
– Эх, важно пьет, братцы, – не удержался от восторга Чарнота, – чтоб мне на том свете и корца меду не нюхать, если не важно; таких добрых пияков поискать теперь! Почоломкаемся, дяче; с таким приятелем любо! – встал он и, обняв звонаря, поцеловался накрест с ним трижды.