Богдане и угас навсегда. Иеремия оттолкнул от себя мертвую голову концом сапога, а хорунжий подхватил ее за длинный чуб и, потрясая нею перед пленными, крикнул резко:
– Кто хочет сознаться, говори: князь обещает жизнь!
Но молчали упорно казаки.
– Рубить их без пощады! – махнул рукой Иеремия... И потянулись пленные чередой.
Каждый из них, подходя, подымал глаза к свинцовому небу, крестился широким крестом и спокойно опускал удалую голову на дубовый пень.
Безмолвный и бледный стоял Хмельницкий; глаза его не отрывались от окровавленного пня, а рука сжимала эфес сабли все сильней и сильней. От этого запаха свежей, дымящейся крови дикое, зверское желание пробуждалось в его душе... Вырвать топор у палача, расправить могучие плечи и вонзить холодное железо в этот холодный, надменный княжеский лоб... Да, это счастье... а дальше что?.. Сложить также покорно голову на плаху... под этим беспросветным небом, в этой зловещей тишине... Нет, нет! Терпение! Пусть натягивают тетиву, чтоб взвилась стрела грозней и сильней!
– Кажется, пану писарю это зрелище не по вкусу? – обратился к казаку Иеремия, поворачивая холодные, оловянные глаза.
– Напротив, я благодарен ясному князю, – ответил Богдан, и голос его показался ему самому незнакомым, так глухо и мрачно прозвучал он, – вид этих трупов закаляет во мне казака.
От разлившейся лужи крови подымался теплый, сырой пар; худые, полудикие замковые собаки жадно лизали ее, тихо рыча друг на друга и подымая кверху жесткую, сбившуюся шерсть; топор стучал коротко и тупо; мелкий, белый снежок посыпал склоняющиеся головы; ветер злобно трепал на башнях кичливые флаги; за стеною ревел и стонал взбунтовавшийся Днепр...
Когда жолнеры подтащили к плахе последнего казака с отмороженными ногами, Иеремия поднялся с места и, подозвавши к себе знаком хорунжего, сказал ему несколько тихих слов.
– Убрать эту падаль, – показал он затем на кучу трупов, – и через полчаса в поход!
Коронный гетман, комендант Гродзицкий, Боплан и свита уже поджидали князя для осмотра Кодака. Князя повели по всем кладовым и складам оружия, по всем подпольям и башням, наконец, поднялись на валы. Валы эти со стенами не представляли прямой линии, напротив, они выступали между башнями острым треугольником вперед, так что, в случае осады, гарнизон замка встречал осаждающих перекрестным огнем из башен и из бойниц стен. И гетман, и Боплан, указывая князю на все эти последние ухищрения, расхваливали ему неприступность Кодака. Но молчал на все Иеремия, и только саркастическая улыбка кривила его надменное лицо.
Конецпольский нахмурился, а этого, казалось, только и ждал Иеремия.
– А где же Хмельницкий? – спросил недовольным голосом гетман, останавливаясь на валу.
– Он в хате с освобожденными казаками, – низко поклонился Чаплинский, выскакивая вперед.
– Позвать сюда! А освобожденные едут с нами. Выдать им из обоза коней.
Поспешно, желая показать побольше усердия, спустился Чаплинский с вала, задевая и толкая жолнеров по пути.
– Когда думает выехать пан писарь? – обратился к Хмельницкому гетман, когда тот почтительно остановился перед ним.
– Управившись, ясновельможный гетмане...
– Нет, поедешь с нами, ты мне нужен теперь... есть дела по маетностям.
– Но, ваша ясновельможность, я думал дополнить списки теми реестровыми, которые прикомандированы были сюда, наконец, мои кони устали, человек истомился в пути...
Но гетман оборвал его сурово:
– Пустое! Списки успеешь! Пану дадут коней из моего обоза, и сегодня же, сейчас, ты выступаешь с нами в путь.
Бессильная злоба охватила Богдана. Все должно рухнуть, все порваться должно! Ехать с ними? Это три... четыре... пять дней проволочки... гетман может задержать еще в Чигирине... А тем временем Потоцкий не ждет... Богун... Кривонос... товарищи, братья!! Можно было б спасти... перепрятать... но теперь – погибло все! О боже, да неужели же нельзя этого избегнуть? Два дня свободы, только два дня, и многое может свершиться, многое можно предотвратить! Он стоял как окаменелый на месте, не зная еще, на что решиться, что предпринять...
А внизу, во дворе крепости, уже строились войска Иеремии, укладывались слуги гетмана, приготовляли громоздкий гетманский рыдван.
– Я попросил бы ясновельможного князя осмотреть еще северную башню, – обратился к Иеремии Боплан.
– О, с удовольствием! – согласился Иеремия, пропуская гетмана вперед.
Богдан взглянул по направлению удаляющихся магнатов и вдруг заметил в одной из амбразур северной башни знакомое черномазое лицо. Сделав вид, что он следует за свитой вельмож, он незаметно приблизился к узкому окну.
– Ахметка, стой, не шевелись! Слушай, что я тебе буду говорить! – зашептал Богдан, не поворачивая головы к амбразуре и делая вид, что глядит на широкий Днепр. – Не пророни ни единого слова, минуты не ждут!
– Что случилось, батьку? – прошептал Ахметка, взглянувши на бледное, взволнованное лицо Богдана.
– Молчи! Несчастие!.. Не поворачивай ко мне головы, – говорил Богдан отрывисто и тихо, – гетман велит мне ехать с собою. Скажись больным, выкрадись, убеги из крепости. Я могу замешкаться с ними... Скачи что есть духу в Суботов... не жалей коня... Упадет, купи другого... Передай Золотаренку и Ганне...{56} Ох, да они уж это сами знают, что гетман разбил Гуню, что Потоцкий лютует, безумствует в бешеных казнях. Друзья наши в опасности... пусть сделают, что возможно... подкупят... перепрячут... спасут. На деньги! – говорил он сбивчиво, торопливо, развязывая дрожащими руками черес{57} и высыпая в пригоршни Ахметке кучу золотых, – пусть берут еще дома... пусть ничего не жалеют... Торопись... Помни, – исполнишь мое поручение, будешь мне сыном по смерть! Но я вижу, Иеремия выходит из башни... Уходи, только не сразу, поглазей еще по сторонам.
– Ну что, мой княже, – остановился Конецпольский, окидывая самодовольным взглядом башни и валы, – неужели же и после всего этого ты скажешь, что крепость не грозна и не испугает врагов?
– Д да, – покачнулся Иеремия с насмешливой улыбкой, – крепость хороша; но я остаюсь при своем.
– В таком случае, князь превосходит всех не только в военном искусстве, но и в инженерном, – с плохо скрываемым неудовольствием ответил Конецпольский, – я право удивляюсь, – едко прибавил он, опираясь на дорогую трость, – почему бы мосци князю самому не заняться постройкой крепостей.