– Счастливые, счастливые, Ганнусю! – вскрикнул порывисто Богдан и заключил неожиданно в объятия растерявшуюся и вспыхнувшую Ганну.
Весть о возвращении пана быстро облетела весь двор: все наперерыв спешили приветствовать его. Богдан словно помолодел и переродился: к каждому обращался он с ласковым словом или с веселою шуткой.
– Ну, панове господари! Что ж это вы нас все словами потчуете? – заявил наконец весело Богдан. – Пора бы и вечерять дать, ведь мы с Морозенком добре отощали, ровно собаки в пашенной яме... Ганнусю, а Ганно! – обернулся он, но Ганны уже не было на крыльце.
– По хозяйству пошла, – прошамкала баба, – вечерю сейчас дадим; а там пани дожидается, тоже хотела повидаться.
– Сейчас, сейчас, – согласился Богдан и вступил за старушкою в сени.
Распахнувши дубовую дверь, ведущую в большой покой, он остановился на пороге и, осенивши себя широким крестом, помолился на образа. Стол в светлице был уже накрыт к вечере, и свечи в высоких шандалах, парадно зажженные для приезда хозяина, освещали установленный оловянными мисками стол. Богдан оглянул комнату; но Ганны не было и здесь. Он прошел в открытую дверь и вошел в покои своей больной жены. Тонкий запах засушенных трав сразу пахнул на него и навеял какую то тихую грусть. Здесь на простом ложе, среди высохших трав и цветов, лежала такая же высохшая и желтая, бедная преждевременная старуха.
– Ох, приехал ты, сокол мой... слава богу! Еще раз привел господь увидеть тебя! – заговорила с одышкой больная, приподнимаясь навстречу мужу.
– Ого! Еще и не раз увидимся! – постарался ободрить больную Богдан, здороваясь с ней.
– Нет, нет, теперь уж не то... тут она у меня, – указала больная рукою на сердце, – чувствую я ее день за день... Скоро уже развяжу тебе навсегда руки...
– Что ты, что ты? – остановил было больную Богдан, но она продолжала еще настойчивее, с силою, даже непонятною при такой слабости:
– Скоро, скоро... да и благодарю за то бога... повисла я тебе, как камень на шею... ты молодой да крепкий... тебе бы жить надо... а тут... только... Стой, стой!.. Я не нарекаю, – остановила она Богдана, – и тебе, и господу дякую... другой бы, может, и бил, а ты...
Здесь она остановилась и, взявши с усилием руку Богдана, поднесла ее к губам. Богдан хотел было вырвать свою руку, но больная прошептала тихо:
– Нет, не бери... так хорошо.
Богдан отвернулся в сторону и начал рассматривать концы своих сапог. Казалось, больная заметила тяжелое впечатление, производимое ее словами. Она печально улыбнулась и начала веселее, стараясь переменить разговор.
– А как ездилось, все ли благополучно?
– Слава богу милосердному, снова простер над нами десницу свою!
– Слава тебе, господи! – перекрестилась и пани.
– Только мне то не удастся и отдохнуть, – продолжал Богдан, не поднимая глаз, – из седла в седло! Сегодня вот приехал, а завтра снова в Варшаву скачи!
– Завтра? В Варшаву? – вырвалось горько у больной. – Господи, господи, а я ж то думала хоть умереть при тебе.
– Да что ты? Бог с тобой! – повернулся к ней Богдан. – Отслужим завтра молебен, ворожку призовем, и легче будет.
– Поздно!.. – махнула безнадежно рукою пани, и в этом слабом, надорванном голосе Богдан прослышал действительную правду ее слов. – Не поможет уже мне ни молебен, ни ворожка... Силы моей нету жить... Уходит она с каждым днем, да и лучше, – вздохнула она, утирая слезу, – и вам легче будет, и мне покой... Не застанешь ты меня... – продолжала она после минутной паузы, снова прижимая Богданову руку к своим губам, – жалко только... с тобой жила... при тебе бы хотелось и умереть... легче было б... да что ж, коли справа... – больная остановилась.
– Ты беспокоишь себя понапрасну... – постарался успокоить ее Богдан.
– Я не плачу, нет, – отерла она глаза, – спасибо тебе за все, за все... Знаю я, что тебе нельзя без жинки, без хозяйки жить, только как будешь выбирать, – голос ее задрожал, и на глазах показались слезы, – выбирай такую, чтобы деток моих бедных... – больная остановилась, стараясь побороть подступающие слезы, – жаловала и любила, а я уже буду для вас там, у господа, долю просить...
К вечере в комнату вошла и Ганна. Она была бледнее и сдержаннее обыкновенного; по сомкнутым губам, по строго сжатым бровям видно было, что она только что поборола в себе какое то сильное душевное волнение.
Народу вокруг стола собралось немного. За отсутствием хозяйка, гости все почти разъехались, остались только постоянные обитатели хутора. Пришел Ганджа с Тимком, пришел дед, Морозенко и еще несколько Казаков, проживавших почти постоянно в Суботове. Оксана и Катря вошли в комнату, когда все уже шумно разместились вокруг стола... Поцеловавши чинно Богдана в руку, они поклонились всем и молча заняли свои места; поймавши на себе взгляд Морозенка, Оксана вспыхнула до корня волос и поспешила нагнуться, чтобы скрыть свое пылающее лицо.
За столом установилось самое веселое настроение. Богдан был так искренно весел и оживлен, как это бывало многие годы тому назад; это состояние духа хозяина электрическим током передавалось всем присутствующим. Дымящиеся кушанья исчезали с поразительной быстротой, кубки то и дело наполнялись заново.
– А что, батьку, верно, добрые вести получил? – осклабился широко Ганджа.
– Добрые, добрые, дети!
– Да и пора уже, – заметил Ганджа, опрокидывая кубок.
– Ох, пора, пора! – согласились и другие.
– В Варшаву зовут... завтра ехать надо, – заявил загадочно Богдан, обводя всех таким орлиным взором, что все поняли сразу, что звать то не зовут, а запрошуют. – То то, Олекса, – продолжал он весело, отодвигая от себя порожнюю миску, – нет нам с тобою отдыха: из седла в седло. Сегодня приехали, а завтра опять. Тебе, сынку, завтра же на Запорожье скакать... лысты важные дам.
– На Запорожье так на Запорожье, – вскинул удало головою Олекса, – лишь бы дело, батьку, то и на край света можно лететь! Эх, обрадуются братчики! – продолжал он радостно, оживляясь с каждым словом. – Давай лысты, батьку, стрелою татарскою полечу.
Казалось, восторженное оживление казака не произвело ни на кого особенного впечатления; однако при первых словах его Оксана вся вспыхнула вдруг, а потом так же быстро побледнела как полотно.