Стукнуло у Богдана сердце. Может быть, поручение какое либо или важное известие? Но при этом блеснула в голову и мысль о Марыльке: пьяная болтовня Ясинского про канцлера и его семью хотя и не заслуживала доверия, а все таки до сих пор сидела гвоздем в его сердце.
– Его княжья мосць один теперь в Варшаве или с семьей? – спросил он робко.
– Нет, со всею семьей.
– Ах, да, – вздохнул невольно Богдан и почувствовал, что у него по спине поползли муравьи, – я слыхал, что канцлер будет две свадьбы играть – дочери и приемыша?..
– Ничего подобного не слыхал, а мне бы он сказал, да и пани канцлерова никогда бы не скрыла.
– Так это брехня? – чересчур радостно изумился Богдан и, чтобы замять эту прорвавшуюся неловкость, начал усердно угощать гостя ратафией.
– Конечно, – посмотрел на него пристально Радзиевский, – я сам их при отъезде видел... Одна из них, не помню уже которая, только удивительной красоты – так даже просила передать пану поклон...
Богдану захватило, дух от волнения; он ощутил глубоко в груди, в тайниках, где зарождаются чувства, какую то клокочущую радость, которая огнем подымалась по жилам и зажигала его дыхание. "Правду, значит, говорила колдунья... Коли одно правда, то и все..."
Чтобы скрыть свое волнение, Богдан порывисто встал, прошелся немного, осмотрелся кругом и потом, подсевши к гостю поближе, решительно уже спросил:
– Что же нового привез, нам дорогой гость и чем сможет пан полковник порадовать?
– Много и печального, и весьма утешительного, – оглянулся подозрительно Радзиевский.
– Здесь, пане полковнику, безопасней, чем в запертой на засов светлице, – заверил Богдан, – кроме глухого пасишника – вон в том курине, – нет ни духа, да и видно далеко кругом...
– Это отлично, – успокоился Радзиевский, – потому что я с паном хочу говорить откровенно, как воин с воином, по душе, и клянусь найсвентшим папежем, что в моих словах не будет ни лжи, ни лукавства...
– Этому и без клятвы я верю, – улыбнулся Хмельницкий, – стоит только взглянуть пану полковнику в очи, так по ним, что по книге, можно читать все думки и видеть всю душу.
– Я не знал, что у меня такие болтливые очи, – засмеялся полковник, – а то бы надел окуляры.
– Не болтливые, пане, а не лживые, не такие, как у его княжьей мосци, нашего канцлера, – откровенничал смело Богдан, зная, что Радзиевский недолюбливал Оссолинского за двуличность и стремился сам поближе стать к королю, – у тех то ничего не прочтешь – мутная слюда, и только! Да он и речью кудрявой завернет так свою думку, что и хвоста ее не поймаешь... Слушаешь, слушаешь, ловишь... вот, кажись, уж в руке... ан зырк – словно вьюн и выскользнул...
– Ха! Захотел пан кого ловить! Его не поймает и киевская ведьма и не разгадает литовский колдун! Я бы даже и не доверился этому хамелеону, да что делать: мало у нас искренно преданных королю и благу ойчизны людей, выбора нет. Я говорю о стоящих у кормила государственного корабля, – Конецпольский дряхлый, умирающий, Любомирский князь, молодой Остророг{182}, ваш Кисель, Казановский{183}, да и обчелся... Ну, из меньшей братии еще найдется.
– Эх, – вздохнул горько Богдан, – если б на эту меньшую братию да на простолюд искренно положились, то плюнь мне татарин в усы, коли б не имели такой опоры, такого мура, из за которого не страшно бы было не то королят, а и самого беса с рогами.
– Я в этом глубоко убежден и стремлюсь убедить короля, чтобы он перестал колебаться и гнуться то туда, то сюда с Оссолинским, как в краковяке.
– Как в око влепил! – оживился Богдан и наполнил кубки. – Только теряется время и доверие преданных людей... Ведь привез же я тогда от иноземных дворов добрые вести{184}. Венеция готова была расстегнуть свои набитые дукатами саквы, лишь бы польский меч рассек чалму турку, – ведь ей без этого все снится кривой ятаган... При венском дворе мне передали, что для короля весьма отрадно усиление власти его зятя, а герцог Мазарини прямо таки сказал, что деспотия одного человека может еще устроять государства, но деспотия одного сословия над всем ведет к неминуемой гибели... Ну, что ж? Король был бардзо доволен, Оссолинский наговорил с две фуры красных слов и велел быть наготове да ждать... Вот и ждем, почитай, третий год... да выходит на то, что "казав пан, кожух дам, та й слово його тепле!"
– Нет, уже, кажется, ждать придется недолго: король и прежде был персуадован{185}, а в последнее время переписка с Мазарини убедила его окончательно в двух вещах: первое, что усиление своеволия сейма и liberum veto{186} влекут государство к полной руине, а второе, что только война может взять своевольников в шоры и что к ней, к войне с неверными, доброжелательны почти все иноземные панства.
– Да ведь и я те же вести из за границы привез, а король еще раньше жаждал войны с Турцией и насчет сеймового гвалту давно был в непокое, – заметил, раскуривая свою люльку, Богдан.
– Все это так, да теперь околичности подогнали бичом его осторожность, – сказал Радзиевский, хлебнув сливянки. – Ох, какая роскошь! Нектар!
– Это из угорок, – улыбнулся довольный Богдан, – а вот еще я налью дуливки, пусть пан полковник отведает.
– Не забудем и дуливки, – смаковал он сливянку, почмокивая губами и прищуривая глаза. – Да, так околичности и заставили короля перейти от думок к делу. Вот по этому то поводу я и приехал.
– Слава тебе, боже, еже благовестителя нам послал! – произнес с набожным чувством Богдан.
– Прежде всего сообщу пану печальную весть, – снял шапку полковник, – королева наша волею божиею отошла в вечность{187}.
– Эта ангельская душа? – поднялся Богдан, глубоко тронутый, и перекрестился. – О, какая потеря!
– Да, незаменимая, – вздохнул Радзиевский. – Она жаждала этой войны с неверными, как спасения своей души: все свое приданое, даже украшения и драгоценности, она пожертвовала королю на наем иноземных войск, она умоляла его поднять права Казаков и на них опереться...
– Господи! Упокой ее душу в лоне праведных! – вздохнул глубоко Богдан, поднявши набожно взор. – Я ее два раза видел, – продолжал он растроганным голосом. – Ее королевская милость с такою кроткою доверчивостью спросила меня, будем ли мы защищать ее с королем от всех врагов? И я поклялся... Да, – опустился на ковер Хмельницкий, – видно, уже такова наша доля, что все нам доброе до неба прямует, а все лихое – из болота ползет.