Всех ошеломило это известие. Богдан побледнел: неужели так тщательно скрываемая тайна сделалась известной до осуществления?
– Сто дяблов! – ударил по столу кулаком Конецпольский.
– Мокрая ведьма им в глотку! – ругнул Цыбулевнч.
– Sancta mater, – всплеснул руками пан пробощ.
– Что ж это? Дурманом напоил кто либо эти головы? – отнесся сочувственно и Чаплинский.
– Главное – король, – подчеркнул Заславский, – он, кажется, хлопочет об увеличении своей власти и ищет клевретов...
– А в какой же хвост, ясный княже, смотрит сейм? – посинел даже пан Цыбулевич.
– Еще, пане добродзею, идет только смутный слух, – ответил Заславский, – а когда будет что либо положительное в руках, то сейм, конечно, распорядится...
Богдан усиленно наливал себе кубок за кубком и пил, чтобы скрыть от других свое замешательство; ему казалось, что глаза всех устремлены на него и что вот вот сейчас начнется допрос.
– Знаете... ясноосвецоное панство, – заговорил заплетающимся языком Ясинский. – Оссолинский... у! Это лис!.. Я только что из Варшавы.... бывал там везде... у высшей знати... и слыхал... это изумительно... Як маму кохам, пепельная штука!
–Какая? – поинтересовался Заславский.
– Тонкая, ваша яснейшая мосць! – нахально улыбался Ясинский, бросая на Богдана вызывающий взгляд. – Я хорошо знаю Оссолинского... бывал у него...
– У ясноосвецоного пана канцлера? – воскликнул, пожавши плечами, Хмельницкий, желая осадить лжеца и подорвать к нему доверие.
– Для казака это может быть за диковинку, – прищурил презрительно тот глаза, – а для уродзоного шляхтича это фрашки (пустяки). А в доказательство... я могу сообщить... что вот на днях... у канцлера будут две свадьбы...
– У него одна только дочь, – возразил Заславский. .
– Одна родная, ваша ясная мосць, а другая приемыш... да... просто пальцы оближешь!..
– Цяцюня? Хе хе хе! – засмеялся Барабаш, зажмурив глаза и покачиваясь из стороны в сторону.
Словно молот тяжелый упал Богдану на голову. "Это Марылька!" – сверкнуло у него молнией и молнией же ударило в дрогнувшее сердце. Не получая никаких известий, о Марыльке во время пребывания своего за границей, не получая от нее ответа на посланное ей письмо уже из Суботова, Богдан порешил, что панянка забыла его, поглощенная волнами новой, увлекательной жизни, и что ему, казаку, не к лицу носить какую то болячку на сердце про несбыточное черт знает что... и вдруг при одном известии он почувствовал в сердце боль, и такую щемящую да досадную, что даже бросилась ему в лицо кровь и глаза сверкнули диким огнем.
– Ну, так что же разведал там вацпан? – с раздражением уставился староста на Ясинского.
Что Оссолинский, ясноосвецоный, задабривает казачью старшину... О, это хитрая лисица... но и старшина тоже... ой, ой, ой! – не спускал он с Хмельницкого пьяных глаз.
– Это поклеп и на Оссолинского, и на старшину! – крикнул, вспыливши, Богдан и отвел смущенно глаза.
– Старшина верна Речи Посполитой! – добавил Ильяш.
– Предана как собака... как скаженая, – забормотал Барабаш, вытирая усами тарелку.
– Как один да один – два! – выпрямился Шемброк.
Но, пан сотник, – подчеркнул Конецпольский, – ведь ты бывал у Оссолинского... и, кажется, канцлером взыскан?
– Да, ваша вельможная мосць, был раз, – ответил, несколько оправившись, Хмельницкий, – но никаких милостей не удостоился... Да и вероятно ли, чтоб государственный муж, вельможа и вдруг бы стал откровенничать с казаком, которого в первый раз видит? Другое дело – пан Ясинский, что с его ясною мосцью запанибрата.
– Да, да, запанибрата, – залепетал непослушным языком пан Ясинский, – потому что я крикну: "Не позвалям!" – и всех заставлю на сейме молчать, а с Казаков не станет никто и говорить. Зась! – хотел он сделать рукою какое то движение и покачнулся на стуле. Чаплинский бросился и помог Ясинскому дойти до открытого окна. Конецпольский только махнул рукою.
Подали на столы последнюю перемену: разные медовые сласти, пирожки, соты липового меду й фрукты.
– Панове! – торжественно возгласил Чаплинский. – Теперь начинается великий час вожделений.
– Кохаймося! – крикнул Комаровский.
– Виват! – подхватили другие.
– Так я предлагаю, панове, – кричал хозяин, – скинуть жупаны и расстегнуть пояса перед появлением нашего старого литовского меду!
– Дело! – подал первый пример Комаровский, а за ним и другие начали разоблачаться. Кто то пошатнулся и упал, кто то захрапел, с кем то сделалось дурно...
– А где же твои литовские нимфы? – обратился к Чаплинскому захмелевший староста.
– Не нимфы, ваша мосць, а мавки!
– Один черт, лишь бы не духи, а осязаемые; но. они, надеюсь, прелестны и без нарядов?
– Совершенно, – покровы красоту оскорбляют. Я, полагал бы, чтобы эти мавки прислуживали нам теперь и наполняли нектаром кубки.
Одобрительное ржание поддержало это предложение.
Богдан, воспользовавшись общим возбуждением и суетой, незаметно вышел из светлицы.
– Но как пан пробощ? Благословит ли? – заметил Заславский.
– Невинные удовольствия освежают душу, – опустил тот смиренно глаза, – но, чтобы не смущать вас, братие, я удалюсь в беседку, а хозяин мне туда пришлет с нимфой кружечку меду.
Вся мужская прислуга была удалена; матки на окнах опущены. За дверью послышался хохот и визг девичьих молодых голосов, но среди них доносились и тихие всхлипывания да взрывы рыданий.
Началась безобразная оргия...
25
С большим трудом удалось Богдану отыскать своего коня. На конюшне и на дворе пана подстаросты шло такое же повальное пьянство, как и в покоях, только все здесь было еще проще. Выкаченная, бочка водки была уже почти пуста, но два полупьяных конюха еще трудились над нею, вставляя неумело ливер в воронку; остальные по большей части уже храпели врастяжку на зеленой траве и под повозами своих господ. Из переполненной лошадьми конюшни слышались ржание, храп и стуки копыт о твердую землю. Лошади, не уместившиеся в конюшне, были просто привязаны у дышел или около высоких, вбитых в землю столбов. Полный месяц с самой вершины неба словно заливал всю эту пеструю картину ровным зеленоватым светом.
Наконец Богдан отыскал своего Белаша, сам оседлал его и, вскочивши в седло, поскакал быстрым галопом по сонным