– Фу, пане... дай покой... отпусти душу! – почти задыхался пан Цыбулевич. – Ведь лопну... як маму кохам! И без того духота, а ты еще поддаешь пару...
– Пшепрашам{167}, тут еще на духоту жаловаться нечего, – заметил худощавый Шемброк, – тут пышно, чудесно... ветерок, прохлада и этот бор, – сказал он, махнув к себе несколько раз рукою и стараясь вдохнуть благоухание ночи.
– Да, здесь восхитительно, очаровательно, ясное панство, – вмешался робко Ясинский, – я во многих богатейших палацах бывал, но такого привлекательного уголка не находил нигде.
Цыбулевич и Шемброк посмотрели небрежно на Ясинского.
– Ну, пане тесте, здесь хвалят все твое гульбище, – обратился ко входившему Чаплинскому Комаровский, – и постройку, и борик, и твою фантазию находит панство прекрасным...
– Очень рад, очень польщен, мои дорогие, пышные гости, – подошел, самодовольно улыбаясь, хозяин, – для меня тоже здесь самый дорогой уголок в моих владениях: эти сосны и ели, этот песок и можжевельник, эта березовая отделка напоминают мне, хотя слабо, мою милую Литву, и я здесь отдыхаю от трудов душою и телом.
– И предаюсь, добавь, тато, за ковшем доброго литовского меду свободной неге, услаждаемой нимфами...
– Что ж, зять, – вздохнул невинно Чаплинский, – vita nostra brevis est{168}.
– Клянусь Бахусом и Венерою – правда! – воскликнул Комаровский.
– А пан поклоняется только двуипостасному богу?{169} – засмеялся октавою Цыбулевич.
– Иногда еще, пане, признаю и третьего – Меркурия...
– Да... игра и всякие прибыли, гешефты... – опять вмешался Ясинский, – без них и первые два бога имеют мало значения... Есть вот баечка...
– А что же, пане, – прервал Ясинского Цыбулевич, – будем ли мы посвящены во все прелести неги литовской?
– Об этом егомосць будет судить лишь послезавтра, – развел руками Чаплинский и с загадочною улыбкой подошел под благословение пробоща.
На террасе стоял Хмельницкий с полковниками Барабашем и Ильяшем. Первый выглядел уже старикашкой, с отвислыми щеками и таким же брюшком; держался он несколько сутуловато и не совсем твердо в ногах; огромные седые усы его спадали длинными прядями на грудь, а узкие прорезанные глаза изобличали татарское происхождение. Второй же был более бодр и темным цветом лица да характерным носом напоминал армянина.
– За границу я ездил по королевским личным делам... с письмами к тестю{170}, – говорил Богдан, – чего мне скрывать от своих? Мне шляхетное мое товарыство дороже, чем кто бы ни был: с панством шановным мне век и жить, и служить, а там, – махнул он рукою, – "с богом, цыгане, абы я дома..."
– Это ты горазд, пане сотнику, – буркнул Барабаш, мотнув усом, – кому кому, а тебе с нами... и рука руку, знаешь...
– И моет, и бруднит (грязнит), – засмеялся Богдан.
– Хе! – клюнул носом Ильяш, набивая с длинным чубуком трубку. – Но любопытно знать... даже бы нужно... что стояло в тех письмах?
– Нельзя же было, пане полковнику, разламывать печатей, – ответил, пожавши плечами, Богдан, – хотя и кортело... Так, с углышка только мог догадаться, что дело шло о приданом... Грошей просил его королевская мосць, – добавил он шепотом.
– Ага, именно! – обрадовался догадке Барабаш. – Король ведь действительно бедняк – харпак... Где ему нам допомочь? Некоторые у нас надеются на короля... Пустое! Попыхач он у золотого ясновельможного панства...
– "Як нема тата, то шукай ласки у ката", – улыбался Ильяш, раскуривая трубку.
– Так ли, сяк ли, а есть надо... – засмеялся и Барабаш, а потом заметил Богдану: – Скучали мы по тебе, что редко так жалуешь?
– Спасибо за ласку, – поклонился сотник, – боялся докучать, да и рои подоспели...
– Пышное панство, прошу в светлицу к столам! – крикнул на террасе Чаплинский. – Его ясновельможная мосць уже едет!
Длинною вереницей потянулись гости в светлицу. Хозяин торопливо начал представлять их друг другу.
Хмельницкий страшно был озадачен появлением своего врага, почти забытого им за пять лет. Сам Чаплинский, видимо, чувствовал себя крайне неловко при представлении своему свату Ясинского и пытался загладить эту неловкость их примирением.
– Пана страшно грызет совесть за прошлое, – умильно заглядывал свату хозяин в глаза, – он почти для того и приехал, чтобы выпросить у тебя, друже, забвение ошибкам горячей и нерассудливой юности.
Ясинский стоял во время этой тирады в смиренной позе, с опущенными долу глазами и поникшей головой.
– Что было, то минуло, – сказал небрежно Богдан и, взявши под руку свата, отвернулся от Ясинского, сказавши: – Я имею тебе, пане брате, сообщить нечто важное.
Ясинский проводил его злобным зеленым взглядом шакала.
В это время распахнули двери два казачка, и в светлицу быстро вошел сам староста, молодой Александр Конец польский, под руку с князем Заславским.
Несмотря на раннюю молодость, на лице Конецпольского лежали уже следы отравы и пресыщения, а вздернутый нос и прищуренные глаза придавали ему нахальное выражение. Заславский же был средних лет и среднего роста, но необыкновенно тучен; впрочем, лицо его дышало здоровьем и свежестью, а выражение его было крайне симпатично: и по одежде, и по манерам можно было сразу признать в нем магната.
В светлице послышалось шумное движение: Чаплинский бросился с подобострастным восторгом навстречу; панство тоже понадвинулось приветствовать именитых гостей.
– Вот я, пане, – обратился Конецпольский к хозяину, – привез к тебе моего дорогого гостя, ясновельможного каштеляна Дубенского, князя Доминика Заславского, – прошу ушановать егомосць.
– Падам до ног! – захлебывался изгибаясь Чаплинский. – За великую честь, за счастье! Челом бью ясноосвецоному панству, прошу на почетное место!
Поздоровавшись с некоторыми гостями и познакомив с ними Заславского, Конецпольский приветствовал остальных наклонением головы и занял первое место, усадив по правую руку Заславского.
Теперь уже хозяин обратился с приятным жестом ко всем:
– Прошу, пышное панство, занимайте места, кому где любо: сегодня мы празднуем вольное свято утех и радостей жизни, свободу нежных страстей, а перед ними – все равны. Не будем же тратить дорогого времени.
С одобрительным шумом разместилось многочисленное общество за столами.