— Когда мы все его обнимем, и первое волненье успокоится, ты скажи, что вручаешь ему эти бумаги, и вручи их…
— Вручить? — вскрикнул папаша. — Вручить? — повторили все.
— Ну да, вручить. Ему хочется иметь эти бумаги, и он, вероятно, приготовился за них ратовать,— отдай ему их, и он не будет знать, куда обратить заготовленное оружие. Он смешается и смягчится.
— Но выдать бумаги, значит, потерять последний контроль! — сказал дяденька Помпей.
— Он через четыре месяца будет совершеннолетний,— заметил дяденька Нектарий.— Итак, ты отдаешь ему бумаги…
Раздался звонок.
— Вероятно, он!
Все переменились в лице.'
Дяденька Нектарий приложил палец к губам и по очереди на всех поглядел. Взгляды его говорили: "Помните, что я сказал, и исполняйте, иначе испортите все дело!"
В дверях показалась высокая молодая фигура.
Как выступали в этой голубой шелковой гостиной все изъяны его запыленного, заношенного платья, лихорадочный блеск его темных ввалившихся глаз и бледность лица!
Все быстро поднялись со своих мест, все его окружили. Послышались поцелуи, восклицанья. Мамаша заплакала, бабушка, тетеньки, сестрицы — тоже. Папаша его обнял, дяденьки тоже. Дедушка громко чмокал в голову, гладил по волосам, трепал по щеке.
Он, видимо, ожидал иного приема и был несколько озадачен.
— Садись, затейник, садись! — сказал дедушка, толкая его легонько на диван.
— Ах, затейник! Затейник! — проговорила бабушка, отирая глаза и сморкаясь.
Какой дикий вид имел этот затейник на голубом шелковом диване со своими черными, непомаженными, беспорядочными космами и некрахмаленным воротом измятой рубахи!
— Я приготовил тебе бумаги,— сказал папаша затейнику.
— На каких условиях? — спросил тот с наружным спокойствием, хотя голос у него, не взирая на все усилия сделать его ровным, легонько дрожал.
— Без условий.
Его темные глаза недоверчиво и пытливо устремились на отца.
— Одно условие есть! — сказал, улыбаясь, дяденька Нектарий.
— Какое?
— Провести с нами этот вечер… Да ты весь дрожишь от холода! Сядь ближе к камину.
И он не успел опомниться, как дяденька Нектарий увлек его к камину, расшевелил жар и подкинул дров.
— Ты очень озяб?
— Да.
— Чаю бы поскорее!
— Ах, чаю! Чаю! Чаю! — зажужжали тетеньки и сестрицы.
Мамаша поднялась с кресла. Дяденька Нектарий поспешил к ней, как бы ожидая, что она упадет, поддержал ее, что-то шепнул ей и, возвратившись к камину, сказал вполголоса:
— Твоя бедная мать так взволнована, что совершенно теряется. Это слабость, конечно, но ты прости ей эту слабость!
Затейник — мы так и будем называть его — ничего не ответил и хотел встать.
— Куда же ты? — спросил дядя Нектарий.
— Я бы желал бумаги…
— Отец сейчас принесет тебе их… Но ты ведь исполнишь условие?
— К чему это условие? Мне кажется, оно тягостно для обеих сторон…
— Для меня первого не только оно не тягостно, но как нельзя более желательно! Неужто ты думаешь, что во мне уж не осталось ничего живого, что я не могу ни на что живое откликнуться? Ты ошибаешься!
Он произнес последние слова, понизив голос, и глаза его эффектно сверкнули при свете камина.
Затейник ничего не ответил, но и молчанье его было красноречиво для дяденьки Нектария.
— Ты не веришь мне? — продолжал он.— Я на тебя не сетую. Это очень естественно. Но помни умную русскую пословицу: чужая душа — темный лес, и помни, что в этом лесу нежданно могут расцвести небывалые тут растения.
Они незаметно очутились вдвоем. Мамаша, которую так кстати поддержал дяденька Нектарий, увела в столовую тетенек и сестриц, потом пришла за бабушкой, а бабушка через несколько минут пришла и увела дедушку. Папаша ушел, вероятно, за бумагами, а дяденька Помпей за папашей.
— У меня нет юношеской предприимчивости,— продолжал дяденька Нектарий,— нет юношеского увлечения, которое — согласись — нередко портит все, что гениально задумано, но я еще не совсем умер! Здесь еще есть кое-что!
И он дотронулся до своего левого бока.
Затейник не шелохнулся, точно он знал, что на этом месте левого бока находится карман, где лежит только что полученная расписка в выгодно помещенных тысячах, а около этого кармана ровно бьется спокойное сердце.
— А знаешь ли, что ты и тебе подобные, желая достичь добра и правды, только заграждаете к ним путь? Да! Вместо того, чтобы идти осторожно, а главное, запастись наперед всем необходимым для пути, вы кидаетесь стремглав и только разбиваете себе головы! И разбиваете без всякой пользы! Ты хочешь, чтобы человечество благоденствовало? Да? Но что же ты можешь для него сделать из этой грязной, смрадной конуры, где ты голодаешь и мерзнешь? Что?
В грязной, смрадной конуре, где он голодал и мерз, этот вопрос нередко являлся в гости. Дяденька Нектарий попал на больное место, и оно так мучительно заныло, что у него невольно вырвался тот самый ответ, который вырывался в минуты одинокого скорбного раздумья:
— Я сделаю, что могу! Что я могу, то будет сделано!
— Но ты можешь сделать неизмеримо больше, если ты возьмешься за дело иначе! Да взгляни же, наконец, мне прямо в глаза и пойми, что я не враг, а друг, не противник, а союзник!
Бедный затейник до того был погружен в нелепую мысль осчастливить человечество добром и правдою, до того отдался этой мысли, что ему казались возможными всякие превращенья и преображенья, когда дело касалось этого пункта его помешательства.
Алчному скупцу представляется, что всякий зарится на его золото, страстно влюбленный убежден, что всякий готов млеть перед предметом его любви, а для бедного затейника затея его была дороже, чем скупцу золото, милее, чем влюбленному его предмет, и он твердо верил, что стоило только эту затею понять, чтобы предаться ей душой и телом, делом и помышлением на всю жизнь.
Он посмотрел, как того требовалось, прямо в глаза дяденьки Нектария. Глаза эти горели благородным пламенем.
— Я прозрел!— проговорил дяденька Нектарий.— Я прозрел!
— Так зачем же вы до сих пор?. Чего ж вы ждете?
И у затейника полилась пламенная речь…
Эта речь, пожалуй, показалась бы смешна на бумаге, хотя когда он говорил, то он дрожал с головы до ног был бледен, как платок, не замечал слез, которые катились у него по щекам; она, пожалуй, показалась бы и длинна, как ни к чему не ведущая проповедь, а потому всего удобнее будет передать здесь только ее сущность— сущность, которую как нельзя яснее выражает известный, приводимый в святом евангелии, ответ спасителя мира добродетельному человеку: поди, раздай все твое имущество нищим и иди за мной! Иначе: отрешись от всех земных благ и всецело отдайся делу водворения правды и добра на земле.