Даже плодотворная работа этих обществ, стремившихся упорядочить и нормализовать немецкий литературный язык, вызывала у него насмешливое отношение. Он шел иными путями и, осуждая языковые нелепости, чуждался ученого педантизма. В "Сатирическом Пильграме" Гриммельсгаузен говорит о "героях языка", которые не только щеголяют "новенькими с иголочки словами в своих писаниях, но и употребляют их в обыденных речах". "И хотя они частенько столь пусты и неосновательны, что их может поднять на смех и поправить самый темный крестьянин, однако ж мнят они, что Отечество еще и обязано им благодарностью за такие дурацкие выдумки".
Гриммельсгаузен начал литературную деятельность, вступив в состязание с "высокой", учено-галантной прозой своего времени. В 1666 г. он выпустил первое публицистическое сочинение "Сатирический Пильграм", а в 1667 г. библейский роман "Целомудренный Иосиф". Но и после выхода и несомненного успеха "Симплициссимуса" он продолжал писать и издавать галантные исторические романы [1032].
В 1670 г. Филипп Цезен выпустил роман "Ассенат", разрабатывающий ту же тему, что и "Целомудренный Иосиф". Цезен снабдил его учеными примечаниями, в которых вскользь упоминает и книгу Самуеля Грейфензона и довольно сдержанно указывает на некоторые допущенные им неточности [1033]. По-видимому, Гриммельсгаузен почувствовал себя уязвленным. И вот в его новом романе "Чудесное птичье гнездо" скучающий трактирщик читает вперемешку "Ассената" и "Целомудренного Иосифа". Входит Симплициссимус, называет себя автором "Иосифа" и жестоко укоряет Цезена за то, что он украшает себя перьями, вырванными из чужих сочинений. Он подвергает сомнению источники Цезена: апокрифическое "Завещание двенадцати патриархов" (вышедшее на немецком языке в 1569 г.) и позднее раввинское сочинение "История Ассената" (использованное в "Историческом зерцале" Бове). Симплициссимус похваляется, что и у него были свои источники, оставшиеся неизвестными Цезену. "Уж коли хотите знать, откуда я взял имя жены Потифара Се-лиха, то раскройте знаменитое "Описание персидского путешествия" Олеария, так увидите, что ее имя мною не из пальца высосано" (гл. 15). Гриммельсгаузен подвергает роман Цезена психологической критике. Руководствуясь здравым смыслом, он утверждает, что Иосиф не мог "с толикой легкостью запятнать себя и сочетаться браком с той, чей отец покушался сделать из него содомита, а мачеха совершить с ним прелюбодеяние, особливо же в то время, когда он был господином в Египте, обладая богатством и почестями и мог избрать себе невесту из всех девушек царства". Впрочем, это вовсе не значит, что психология Иосифа разработана в самом романе Гриммельсгаузена. Он даже честно признается, что не совсем ее понимает и удивлен его целомудрием. После всех прельщений и уловок Селихи, которые "могли самого Сатурна воспламенить похотью, так что он, как юный сатир, вскочил бы к ней на постель. И я легко могу себе вообразить, что иной читатель при cем помышляет: "Вот кабы да мне такой лакомый кусочек"".
Цезен написал утонченный галантный роман, снабдив его комментариями. Гриммельсгаузен лишь стремился "более пространно" изложить историю Иосифа, оживив ее своим воображением. Прирожденные свойства народного рассказчика вступают в свои права. Словно прискучив библейской темой, он уделяет главное внимание вымышленному персонажу – продувному слуге Иосифа Музаи, наделенному чертами пикаро. Сам Иосиф – простой, целомудренный и умный человек из народа, только в силу своих способностей прокладывающий путь к власти и богатству. Рассказывая о судьбе Иосифа, Гриммельсгаузен противопоставляет своего героя египетской знати. Иосиф чуждается ее распущенности и пороков. Кульминационным пунктом этого противопоставления и была сцена искушения Иосифа. Роман сдобрен простонародным юмором. Описывая пиршество, автор признается, что сам он на нем не был, да если бы и случилось ему побывать, то "не преминул бы по уши нализаться… И все равно на другое утро ровнешенько ничего бы не помнил, что там происходило,,не говоря уже о теперешнем времени, когда с тех пор прошло почитай что 3390 лет" (гл. 15). Тут было от чего пожать плечами не только Цезену!
"Высокая" литература немецкого барокко была вне живых реальных отношений. Действие в галантных и пастушеских романах происходило в условной, оторванной от жизни среде. Они как бы являлись проекцией идеализированного феодального общества и воплощали его государственные начала и добродетели. Многотомный роман герцога Антона Ульриха Брауншвейгского "Светлейшая сириянка Арамена" (1669) лишен кон-жретно-исторического содержания и лишь формально прикреплен ко временам библейского Авраама. Нареченные "восточными" именами, разодетые в маскарадные экзотические наряды герои ведут себя подобно дамам и кавалерам версальского двора. Одновременно происходит множество военных, политических и придворных событий, связанных запутанной любовной интригой, охватывающей тридцать четыре знатных любовника – королей и принцев. Роман завершается семнадцатью сиятельными браками, разрешающими все династические, территориальные и дипломатические споры, распри и войны.
Гриммельсгаузен противостоял эстетике прециозной литературы. Уже в "Сатирическом Пильграме" он говорит о редком вдохновении поэта, "которое, по словам "Оригена", не что иное, как очищение сердца и просветление души". Оно-то и сделало Гесиода, "простоватого крестьянского парня, превосходным поэтом, что можно также сказать и о нашем старофранкском Гансе Саксе" [1034]. Гриммельсгаузен противопоставляет их современным "фантастам", которые подмешивают в свои поэмы столько "поэтических бредней", что "иной ученый и опытный малый, не говоря уже о простых людях, почитай, ничего из того не смыслит". Он говорит о "бедных дурнях", которые "ни о чем другом не помышляют, не говорят и не пишут, как только один о своей Philis, другой о своей Chloris, третий о своей Galataeae, а четвертый о своей Amarilis, для которых составляют различные вирши, девизы и искусные хотя усладительные, однако ж вздорные побасенки, где уподобляют волосы их не токмо что шелку или золоту, а лучам солнца, глаза звездам, брови черному деревцу, щеки распускающимся розам, уста кораллам, зубы жемчугам, лоб слоновой кости, кожу рук снегу, шеи алебастру, а груди двум кускам сахару". Эту эстетику выворачивает наизнанку юный Симплициссимус, когда господин предлагает ему "воздать достойную хвалу даме и описать ее красоту, как то ей подобает". Симплициус отвечает: "У сей девицы волосы такие желтые, словно пеленки замаранные, а пробор на голове такой белый и прямой, словно на кожу наклеили свиной щетины, а волосы у нее так красиво скручены, что схожи с пустыми трубками, или как если бы кто понавешал с обоих боков по нескольку фунтов свечей или по дюжине сырых колбас. Ах, гляньте только, какой красивый, гладкий у нее лоб; разве не выступает он нежнее, чем самая жирная задница, и не белее ли он мертвого черепа, много лет под дождем провисевшего?" (II, 9). Этому портрету противостоит другой – самого Симплиция – ребенка, изнуренного лишениями, в которые ввергла его война. Портрет дан в перечислении красок, которыми запасся живописец, чтобы запечатлеть его "куриозный" образ: "…суриком и киноварью для моих век, лаком, индиго и лазурью для моих караллово-красных уст, аврипигментом, сандараком, свинцовой желтью для моих зубов, оскаленных от голода, сосновой сажею, углем и умбрией для белокурых моих волос, белилами для страшных моих глаз и множеством еще иных красок для пестроцветного моего кафтана", т. е. изодранной и заплатанной его одежды (I, 21). Гриммельсгаузен не только пародирует принципы словесного портрета барокко – репрезентативность и маринистическую красочность, но и сталкивает их с реальной действительностью.