— Этот батюшка и был моим отцом, — отозвался с нежной улыбкой полковник.
— Господи! Да ведь, коли так, так и пана полковника помню, — обнял он горячо представленного ему кошевым полковника, — маленького, вот такого, — показал он рукой, — Ивашка... Качал не раз на руках, на звоницу носил с покойной моей Оксаной, рядом бывало посажу на руки... Эх, уплыло все!
— Так мне вдвойне радостно, — заявил, прижмурив глаза, Самойлович, — посетить и славного сичовика, и знавшего отца моего и меня в детстве.
— А вот, прошу "пизнатыся", панове, — указал Сыч на стоявшего несколько в стороне своего гостя, — чудом спасенный нами Мазепа. Ляхи из мести привязали было к дикому коню, бездыханного принес "огырь" и сам упал вон там трупом. Прошу любить и жаловать.
Мазепа подошел с изысканной вежливостью и заявил, что он с радостным трепетом сердца склоняется перед народным богатырем, перед славою и упованием Украины. :
Сирко его обнял радушно, а за ним и Самойлович заключил Мазепу в свои объятия.
Поднялись расспросы об этом неслыханном зверстве, но Сыч прервал их:
— Просим к дому, чтоб вечеря не простыла, сначала зубам дадим работу, а потом языку: за кухлем сливянки да старого меду свободнее будет и потолковать. Ты, Галино, — обратился он к стоявшей в недоумении внучке, — сама здесь порядкуй, а мы уже пойдем... Затеял было со внучкой, — сообщил он своим гостям, — запорожскую юшку сварить... рыбки наловил доброй... так вот затеяли было в казанке...
— Так зачем же бросать хорошую думку? — запротестоа Сирко, смотря ласково на Галину, очевидно досадовавшую на неожиданных гостей, расстроивших удовольствие. — В хате теперь душно, а тут над речкой и просторно, и любо... а "юшци" и мы дадим "раду".
— О? Так тут одпочинем, пока дождь не погонит? Ну, садитесь же, дорогие, или лучше ложитесь... тут на мураве мягко... а я пошлю за сулеями, чтоб прополоскать от пыли горло.
— Да не беспокойся, друже, — мы и присядем, и приляжем, и "люлечкы" потянем, а прополаскиваться будем после. Теперь же вот "юшку" приготовим.
— Как так, то и так, — согласился Сыч, — а насчет "юшкы", так Галина у меня похлопочет, хоть и молода еще, — кивнул головой он на девушку, которая в это время собирала под казанок сухой хворост и очерет, — внучка моя единая, дочка покойной Оксаны и Морозенка.
— Морозенка? Славного на всю Украину казака, про которого думы поют? — изумился Сирко.
— Про того самого, зятя моего, — вздохнул Сыч и притих.
— Моторна дивчина, хорошая... а подойди-ка сюда, — обратился Сирко к Галине и, взяв за руку несколько оторопевшую и испугавшуюся красавицу-степнячку, привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Девушка вспыхнула алой маковкой и, растерявшись опустила глаза. — Ой, ой, что это мы учинили, дивчину пристыдили, так за таку вину должны дать пеню... Вот челом тебе бьем. На дукача! — вынул он из "череса" и положил на ладонь ей десять червонцев.
Галина еще пуще вспыхнула, поцеловала второпях руку Сирко и не знала, куда спрятаться; покраснел, между прочим, неизвестно почему и Мазепа. Галина бросила украдкой на него взор и пустилась бегом к усадьбе.
— Да стой ты, "дзыго", — остановил ее дед. — Обрадовалась и растерялась совсем "дытына" от такой щедрости и ласки... сирота — не привыкла... — говорил растроганным голосом дед. — Эй, слухай, притащи-ка нам сюда вепрячье стегно, да сушеных ягняток, — такие вкусные, аж хрустят... И "оковытой" в самый раз... да печериц бы еще поджарить в сметане... Постой, постой, а брынзы еще принеси... вот что на той неделе... Хе, помчалась, как ветер... придется самому.
— Да что ты это задумал, друже мой старый, хороший, — остановил его Сирко, — закормить нас на смерть... да садись же с нами и не балуй нас разными "вытребенькамы", коли есть "оковыта", так и с "саламатою" нам сыто.
— Хе, хе! Так, так, пане отамане, — ну что ж, дорогие гости, любые мои, запалюйте люльки... Ну, а тем часом принесут горилку и "юшка" поспеет: перчыку побольше... а рыбка славная... значит и выйдет разрешение вина и елея... — болтал весело дед, подходя то к одному, то к другому гостю, то к закипавшему казанку.
— Да садись, батьку, к нам, — отозвался наконец Сирко, раскуривши люльку и располагаясь полулежа на керее.
Самойлович уселся по-турецки, а Мазепа примостился немного дальше на кочке.
XIII
— Откуда же вас Бог несет? — спросил у Сирко Сыч, усаживаясь возле него в почтительной позе.
— От нашего нового гетмана, от Дорошенко, — ответил, закидывая усы за уши, кошевой, — славный человек, продолжи ему век, Боже... Съехались вот там с паном полковником потолковать о наших несчастных "справах", о "розшарпаний" пополам "неньци" Украине... Слыхал ведь про Андрусовский договор?
— Слыхал что-то, — ответил смущенный недобрым предчувствием Сыч. — Был месяц назад у меня полковник Богун и говорил, что какая-то "чутка" прошла про Андрусов.
— Не "чутка" уже, а правда, чтоб ее разнесло, как ведьму в болоте, — сверкнул злобно глазами Сирко, — разорвали нашу Украину этим договором —надвое: по ту сторону Днепра взял край московский царь под свою сильную руку, а по эту сторону земли отдал ляхам... теперь что же нам делать? Прежде, всем вместе бороться было под силу, а теперь половиной как поорудуешь?
— За позволением лыцарского панства, — вмешался в разговор Мазепа, — интересы державы приневоливают иногда коронованных лиц действовать и против сердца: конечно для Московии было бы любо взять под свою руку всю Украину и с помощью ее раздавить Крым, а тогда, опершись одной пятой о Черное море, а другой об Азовское, придушить и Польшу, да видно Московское царство боится еще тягаться с Польшей да татарвой, а то и с Турцией; так вот оно и "задовольнылось" пока половиной, купив себе на нее право обещанием "пидпырать" Польшу... Что ж? В этом я вижу мудрую политику: приборкать сначала половину, а потом, когда другая будет, ослаблена непосильной борьбой, протянуть при "слушному часи" и к той руку.
— Ловко, как будто там был, — заметил Сирко, устремив на Мазепу проницательный взгляд.
— Воистину так, — подтвердил эти мысли сладким голосом и Самойлович, сложивши молитвенно руки, — пан подчаший разгадал сразу тайную думу Москвы и она уже оправдывается у нас на деле: ненавистный всем Бруховецкий в угоду боярам продает все наши вольности, приверженцев своих награждает дворянством, получая за все это маетности, набивает нашим добром кешени и нет ему удержу, а нам нет "порады".