По зале пробежал какой-то глухой, не совсем согласный ропот. Дорошенко вздохнул несколько раз и, сделавши видимо над собой усилие, заговорил уже спокойнее:
— Святое слово сказал нам превелебный владыка: раскаяние искупляет всякую вину, тем паче что сталося это не от злого умысла гетмана, а от того, что не имел он силы удержать в своей руке владу и оградить от "утыскив" свой край. Так как же волите, панове-товарыство, честная рада, принимаете ли "пропозыцию" гетмана Бруховецкого?
— Принимаем, принимаем! — закричали громко со всех сторон голоса. — Только твою булаву не отдадим ему ни за что!
— О булаве будем потом толковать, — произнес Дорошенко, польщенный этими возгласами, — а теперь передай, пане после, ясновельможному гетману, ласкавому брату и добродию нашему, что мы от всего сердца благодарим его за братское желание соединиться с нами и, как душа с телом, соединяемся с ним во единый неразрывный союз. Что же до булавы, то . сам я в ней не властен, а учиню так, как поводит преславная рада: скажут мне: отдать булаву, — отдам без единого слова, велят держать, будем тогда с ясновельможным гетманом вдвоем .братерски над Украиной пановать.
Самойлович поклонился и отступил в сторону, а Дорошенко продолжал дальше с облегченным вздохом.
— Итак, шановное и преславное товарыство, совершилось то, чего мы желали прежде всего. В замке этом в эту минуту "злучылыся" три разорванные части во едино тело. А это было для нас наиважнее. А теперь обсудим, под чью же руку, под чью ж защиту всем нам "злученым" воедино примкнуть?
— Ни под чью! Будем своим разумом жить! — закружились вихрем по зале возбужденные возгласы.
— Хе, — улыбнулся гетман, — рада бы душа в рай, да грехи не пускают... Мы не успеем еще и крыльев расправить, как на нас набросятся со всех сторон наши соседи и задавят... Без опекуна сначала невозможно: нам и соединиться воедино не дадут... Опекуны ведь заключили промеж себя Андрусовский договор.
Старшина, подавленная силой правды, замолчала, и только тяжелый вздох пронесся глухим стоном по зале, а гетман продолжал:
— Теперь мы, панове, подписали мир с ляхами, обещались быть им верными. Хотя клятвы по принуждению и превелебный владыка наш разрешит, но можно и держать их... Вот только сдержат ли свои обещания ляхи? Чтобы прав наших не ломать, земель наших не трогать, веры нашей предковской не "нивечыть". Клялись уже они в этом не раз, да ничего не исполнили ни разу... А еще пуще после клятвы нас теснили, обращали в "быдло", запродавали жидам... Ну, а теперь, может быть, над половиной нашей и "зглянуться"?
— С роду-веку! — крикнули все.
— Не быть с ляхами "згоды"! Лучше в зубы до черта, чем до ляхов! — бряцнули кругом сабли.
— А может быть теперь... — настаивал с улыбкой гетман.
— К черту ляхов! — грянуло в зале с такой силой, что даже окна звякнули.
Все зашумело: брязг сабель, стук каблуков, мятежные возгласы пополнили бурей зал...
— Не хотим протекции польской! Не верим ляхам! Хоть в пекло, а не к ляхам! — не унимались крики.
Эта ярость, всколыхнувшаяся при одном напоминании о польской протекции, утвердила Дорошенко в убеждении, что о ляхах впредь не может быть и речи. Присутствовавшее на раде духовенство поддержало это мнение... С большим усилием "возным" пришлось усмирить поднявшийся шум.
— Превелебные отцы и славная старшина! — заговорил наконец снова гетман. — Я и сам склоняюсь к вашей думке. Да, с ляхами нельзя нам жить под одним "дахом": не отступятся они от желания повернуть нас в рабов, а мы не отступим от своих вольностей и будем биться, пока один не уничтожит другого — как огонь с водой! Значит, нам нужно выбрать другую протекцию... Вам ведомо, что к нам приезжало много московских послов... Москва не прочь, чтобы мы соединились и поступили под ее руку. Конечно, Москва нам ближе, — продолжал нерешительно гетман, — и лучше нам соединиться под державной рукой московского царя: и народ родной, и царь единой веры — это великое дело!
— Правда, правда! — послышались в разных местах одинокие голоса, но масса, сосредоточившись, угрюмо молчала.
Но вот из глубины зала раздался чей-то несмелый голос:
— Что говорить, лучшей бы протекции и не надо, — одно восточное благочестие... Да только согласятся ли утвердить за нами все наши вольности и права?
Вслед за ним заговорило сразу несколько голосов. Мазепа внимательно следил за настроением старшины. Из общего шума выделялись только отдельные восклицания: "Нет, нет! Боимся Москвы!" — "Москва не утвердит наших привилегий!", "Лучше самим!", "Без всякой протекции!" Мазепа уже не мог ничего разобрать среди общего шума.
— А ты же, пане писарю, что думаешь на сей счет? — раздался вдруг подле него голос Кочубея.
— А то, — улыбнулся Мазепа, — что в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
В это время поднялся со своего места Богун.
— Богун, БогунІ — закричали кругом. — Тише, молчите, Бо-гун скажет!
— Панове и друзи мои, — заговорил Богун. — Вы знаете, что когда в Переяславе старшины наши подписывали договор, — я не подписал его и ушел на Запорожье. Не потому не подписал я, чтобы не любил Москвы и не верил ей, нет, я и теперь готов за нее кровь проливать и оборонять ее от всякого поганина-басурмана, — а потому, что знал я, что удержать наши права она не захочет, потому что у нее свой, иной закон. А как же с разными законами жить в одной хате?
— Правда, правда! — закричали кругом старшины. — Святая речь твоя, пане полковнику.
— Еще то заважьте, высокоповажные и превелебные отцы наши и честное товарищество, — заговорил и Мазепа, выступая вперед, — что Москва и не может сохранять наши вольности, потому что у ней под рукою немало народу...
И Мазепа со свойственной ему ловкостью и умением начал излагать перед собранием государственные законы, которыми управляется Москва, не имеющие ничего общего с их казацкими порядками. Он начал доказывать слушателям, что Москва не может допустить в своем государстве другого государства со своими особенными вольностями и правами, так как все народы, подвластные ей, живут под одними законами.
— Так, так, верно! Правду молвит! Нельзя нам под Москву! — начали уже перебивать его возгласы, когда же он окончил, то всю залу огласил один крик: — Не хотим под Москву!"