— Да! — зевнул Мазепа. — Однако, что ж мы стоим впотьмах? Гей, свечей сюда и венгерского! — крикнул он кому-то за дверь и прибавил, обратясь к Самойловичу. — Вельможный пан не откажет мне в удовольствии распить с ним жбан венгржыны: полковник такой дорогой у меня гость!
— Рад, рад! — пожал еще раз руку Мазепе Самойлович. — Я весьма счастлив, что судьба меня снова свела с паном, хотелось бы поближе сойтись...
— О, — протянул вкрадчивым голоском Мазепа, прижимая руки к груди, — желания наши встретились, а сердце мое давно уже льнет к пану.
Подали свечи и вино. Мазепа взглянул вскользь на своего гостя и не заметил у него ни в глазах, ни в выражении лица никаких подозрений, а напротив, во всей фигуре его было разлито столько спокойствия и самоуверенности, что и у самого Мазепы сбежала тревога с души. Вскоре, за ковшом доброго вина беседа их приняла совершенно дружеский оттенок, хотя все-таки каждый из собеседников был настороже.
Мазепа болтал и рассказывал разные интересные и смешные эпизоды из своей жизни, подливал постоянно своему собеседнику в ковш вино, сам пил и видимо хмелел, а в хмеле становился все откровеннее и вызывал Самойловича на таковую же откровенность... Он, между прочим, рассказал, как его чуть не замучил Тамара, как спасло его от рук убийцы лишь чудо... Самойлович искренне возмутился этим рассказом, — он не знал до сих пор ничего о претерпенных ротмистром страданиях.
— Да еще представь себе, дорогой пане, — смеялся добродушно Мазепа, — что ездил я к Бруховецкому с самыми дружелюбными предложениями от моего гетмана: он ведь предлагал ему и свою булаву, лишь бы соединил Бруховецкий Украину под одной властью.
— И неужели искренне уступал свою власть Дорошенко?
— Искренне, — махнул развязно рукой Мазепа. — Он ведь химерник... Что вобьет себе в голову, так и себя не пожалеет.
— Да, химерник, — посмотрел пытливо на Мазепу полковник, но у того уже мутились глаза. — И я не знаю, как пан держится химер; с панским умом и эдукацией можно ведь пробить себе дорогу, всякий бы с радостью принял его услуги... и вернее бы обеспечил будущность.
— Хе! — пошатнулся на стуле Мазепа. — Так вот обеспечит, как Бруховецкий... Я со щырым сердцем... и мой гетман... всем готовы... чтоб возвеличить его — ради отчизны... а он меня в яму.
— Да разве с Бруховецким свет кончается? — Найдутся после него, которые тебя оценят.
— А я что?.. Я душою и телом!.. А смотри, мой друже, мой голубе, чтоб и тебя не одурил этот Бруховецкий... Ведь он тебя сюда послал для чего-то, — подливал все вина Мазепа.
— Послал, теперь уже на все согласен, только не верит.
— Вот тут у меня все, — показал Мазепа на сердце, — и полюбился же ты мне, вот как! Давай побратаемся, пане полковнику!
— Побратаемся! — вскрикнул Самойлович и опрокинул ковш...
— Ух, да и кохают, верно, тебя кобиты!
— Кохают! — засмеялся Самойлович. — Я другу признаюсь! — и Самойлович что-то начал шептать на ухо заплетающимся языком.
— У, славно, славно, — поцеловал его в лоб Мазепа. — А инструкции где твои, пане полковнику?.. Смотри, не растеряй!
— На, спрячь! — машинально вынул Самойлович сверток бумаг и ткнул в пространство.
Мазепа спрятал бумаги за пазуху и уложил в свою постель совершенно охмелевшего уже Самойловича, а сам запер дверь и стал с жадностью пробегать инструкции Бруховецко-го; прочитав, он положил их обратно своему гостю в карман.
Долго ждала гетманша на вечерю своих гостей и не дождалась, к великой своей досаде.
На другой день, проснувшись, Самойлович был крайне смущен неосмотрительным опьянением своим до самозабвения; он силился вспомнить вчерашний разговор, но в голове у него была одна муть да тяжесть... Осмотревшись, он, впрочем, нашел, что все бумаги при нем, а из первых слов Мазепы увидел, что последний с удвоенным уважением, с утонченнейшею вежливостью относится к нему, не допуская и тени фамильярности, или каких-нибудь подозрительных намеков; очевидно, что Мазепа еще больше был пьян, бесчувственно спал и ровно ничего не помнил из вчерашних бесед; это обстоятельство не только успокоило Самойловича, но еще более расположило его к пану ротмистру.
Когда они явились утром к ясновельможной гетманше, то последняя встретила их несколько раздражительно, с надутыми губками.
— Я удивляюсь пану ротмистру, — заметила она ядовито, — что он начинает исполнение гетманских поручений с бражничества.
— Ах, ясновельможная пани, — нагнул повинную голову Мазепа. — Боги всесильны над нами... Вчерашний приход ко мне пана полковника до того польстил мне, до того меня обрадовал, что я поневоле... от полноты сердца... опрокинул лишний "келых", а остальное уже было дело румяного Бахуса... О, я вознагражу сегодня потерянное время...
— Ну, на пана ротмистра, вижу, сердиться нельзя, — смягчилась Фрося и протянула руку Мазепе, которую тот почтительнейше облобызал. — Но, пане полковнику, — погрозила она пальцем, — какая разница между словом и делом! Такое-то вообще у нас лыцарство! Клянется в глаза... горит... и через минуту забывает все "порывания", все "обитныци"... Я говорю о том, — поправилась она торопливо, — что пан поклялся вчера привесть пана ротмистра и прийти с ним сюда, поклялся — и за "венгерськым" сразу забыл свои обещания...
— Грешен... лихой попутал, — развел руками Самойлович. — Не карай, ясновельможная... и без того наказан: разве может быть большая казнь, как утеря, через самого себя, радостной, счастливой "хвылькы"?
— Полковник уже слишком, — уронила гетманша, опустив глаза. — Утеряна приятная минута дружеской беседы — не больше; но ее всегда можно вернуть... Ну, я прощаю вас, панове, идите! — и она красивым жестом указала на дверь в трапезную.
Как ни упрашивала ее мосць Мазепу остаться после "сниданка", но тот просил отпустить его, по неотложным надобностям, для которых он и прислан; с грустью, наконец, согласилась гетманша с доводами пана ротмистра, хотя глаза ее и сверкали благодарностью.
Только поздно вечером возвратился в замок Мазепа и возвратился крайне довольный разговорами своими с старшиной и высказанными ею "думкамы". В темном проходе за брамой встретила его, словно случайно, панна Саня.